Коммунизм, как первая проба глобализации. Закрепощение образования и науки, часть вторая
Автор: Елена Семенова
Дата: 2014-09-21 00:18
В последующие года положение педагогов переменилось мало. «Рассказывали учителя о своих районных руководителях. Заведывание районным отделом народного образования за все 24 года советской власти до германо-советской войны никогда не было доверено беспартийному учителю. На этот пост всегда назначался только партиец, часто не из учителей и даже не имеющий среднего образования. Такой же принцип осуществлялся и при назначении заведующих школами. Беспартийному учителю этот пост доверялся только в том случае, если среди учителей школы не было ни одного партийца или комсомольца. Во всех других случаях заведующим назначался коммунист, хотя бы он был юным комсомольцем, только что окончил педтехникум, а среди беспартийных учителей были педагоги квалифицированные и опытные.
Коммунистов, партийцев и комсомольцев вместе, среди учителей было не больше 25 процентов.
Как правило, квалификация беспартийных учителей гораздо выше, чем коммунистов. Ясно, что при этих обстоятельствах монопольное право коммунистов на руководство школами сильно обижает беспартийных учителей.
Учителями, обычно, не руководят, а командуют, грубо и бесцеремонно. Командуют не только заведующие школами и чиновники районо, но и все местные колхозные начальники: и парторганизатор, и секретарь комсомольской ячейки, и председатель сельсовета, и председатель колхоза. Каждый уполномоченный из района тоже считает себя вправе распоряжаться учителями.
- Уж очень много у нас начальников, - жалуются учителя на свою горькую долю. - Кто только нами не командует?! Каждый местный начальник желает свою «образованность показать», вмешивается в школьные дела, командует нами и поносит нас, как «гнилую интеллигенцию»... Таким «руководством» - диктаторским командованием, грубой руганью и травлей, - некоторые учителя со слабыми нервами были доведены до самоубийства... Труд и заслуги учителей в Советском Союзе оцениваются плохо. Зарплата их очень низкая. Долгий ряд лет эту самую многочисленную категорию интеллигенции при наградах правительство вообще обходило, игнорировало. Потом оно решило это упущение исправить и подготовить указ о награде орденами большой группы учителей. Но практически это мероприятие было проведено так, что в большинстве случаев награду получили не лучшие учителя. Некоторые учителя имели широкую известность, как лучшие педагоги в государстве, но в списке награжденных их не было. Зато другие учителя, не имеющие никаких особенных педагогических талантов и учебных успехов, получили ордена. Некоторые педагоги были награждены не за работу, а только за обещания, которые они в торжественной обстановке дали вождю советского государства, что в их школе все ученики будут «отличниками», т.е. будут иметь только отличные и хорошие отметки. Другие директоры были награждены за то, что они записали в пионерскую организацию поголовно всех учеников своей школы, превратив таким образом ее в «пионерскую школу»... В том районе, куда входит Болотное, орден был выдан тоже плохому учителю. Районные партийно-комсомольские организации выдвинули перед правительством кандидатом на награду учителя-комсомольца из сельской школы. Районному начальству он был известен, как пропагандист и активный проводник политических кампаний в селе. Но он был плохим учителем: малограмотен, груб, учительскую работу не любил, преподавал плохо. Класс его занимался неохотно, имел слабые успехи. И вот указом правительства этот учитель был награжден орденом, как лучший учитель в районе. Районные организации устроили в городе чествование орденоносца, учителя-комсомольца Торжественный праздник проходил почти в пустом зале: мало кто из беспартийных учителей на это собрание явился. Они считали для себя унизительным участвовать в чествовании такого «орденоносца». На торжественном заседании некому было сказать орденоносцу приветственного слова от учителей школы, которой он заведывал: там-то его знали лучше всего, и на праздник ни один из его коллег по школе не явился... Ненормально не только руководство сельскими учителями. Условия жизни школьников тоже очень неблагополучны. Школьники оборваны, нищи, голодны. (…) Сельские учителя заметили на колхозных школьниках новую закономерность: «Голодное брюхо к ученью глухо»... Организм голодных детей слаб и быстро утомляется. В особенности скоро утомляется нервная система. Она у голодного ребенка повышенно возбудима. Внимание возбужденного школьника легко отвлекается всякими внешними посторонними факторами: в классе, в школе, на улице. Кроме того, он постоянно отвлекается от уроков своим внутренним состоянием, обусловленным чувством голода. Внимание такого школьника все время отвлекается от урока ассоциациями голодного: «Голодной куме - все хлеб на уме»... Оно постоянно занято специфическими мечтами и заботами, ибо голодный всегда находится, говоря словами чеховского персонажа, «... в рассуждении, чего бы покушать...» Поэтому колхозные школьники часто бывают невнимательны, рассеянны. Они, «присутствуя, отсутствуют»... И многое на уроке пропускают.
- Уж очень много у нас начальников, - жалуются учителя на свою горькую долю. - Кто только нами не командует?! Каждый местный начальник желает свою «образованность показать», вмешивается в школьные дела, командует нами и поносит нас, как «гнилую интеллигенцию»... Таким «руководством» - диктаторским командованием, грубой руганью и травлей, - некоторые учителя со слабыми нервами были доведены до самоубийства... Труд и заслуги учителей в Советском Союзе оцениваются плохо. Зарплата их очень низкая. Долгий ряд лет эту самую многочисленную категорию интеллигенции при наградах правительство вообще обходило, игнорировало. Потом оно решило это упущение исправить и подготовить указ о награде орденами большой группы учителей. Но практически это мероприятие было проведено так, что в большинстве случаев награду получили не лучшие учителя. Некоторые учителя имели широкую известность, как лучшие педагоги в государстве, но в списке награжденных их не было. Зато другие учителя, не имеющие никаких особенных педагогических талантов и учебных успехов, получили ордена. Некоторые педагоги были награждены не за работу, а только за обещания, которые они в торжественной обстановке дали вождю советского государства, что в их школе все ученики будут «отличниками», т.е. будут иметь только отличные и хорошие отметки. Другие директоры были награждены за то, что они записали в пионерскую организацию поголовно всех учеников своей школы, превратив таким образом ее в «пионерскую школу»... В том районе, куда входит Болотное, орден был выдан тоже плохому учителю. Районные партийно-комсомольские организации выдвинули перед правительством кандидатом на награду учителя-комсомольца из сельской школы. Районному начальству он был известен, как пропагандист и активный проводник политических кампаний в селе. Но он был плохим учителем: малограмотен, груб, учительскую работу не любил, преподавал плохо. Класс его занимался неохотно, имел слабые успехи. И вот указом правительства этот учитель был награжден орденом, как лучший учитель в районе. Районные организации устроили в городе чествование орденоносца, учителя-комсомольца Торжественный праздник проходил почти в пустом зале: мало кто из беспартийных учителей на это собрание явился. Они считали для себя унизительным участвовать в чествовании такого «орденоносца». На торжественном заседании некому было сказать орденоносцу приветственного слова от учителей школы, которой он заведывал: там-то его знали лучше всего, и на праздник ни один из его коллег по школе не явился... Ненормально не только руководство сельскими учителями. Условия жизни школьников тоже очень неблагополучны. Школьники оборваны, нищи, голодны. (…) Сельские учителя заметили на колхозных школьниках новую закономерность: «Голодное брюхо к ученью глухо»... Организм голодных детей слаб и быстро утомляется. В особенности скоро утомляется нервная система. Она у голодного ребенка повышенно возбудима. Внимание возбужденного школьника легко отвлекается всякими внешними посторонними факторами: в классе, в школе, на улице. Кроме того, он постоянно отвлекается от уроков своим внутренним состоянием, обусловленным чувством голода. Внимание такого школьника все время отвлекается от урока ассоциациями голодного: «Голодной куме - все хлеб на уме»... Оно постоянно занято специфическими мечтами и заботами, ибо голодный всегда находится, говоря словами чеховского персонажа, «... в рассуждении, чего бы покушать...» Поэтому колхозные школьники часто бывают невнимательны, рассеянны. Они, «присутствуя, отсутствуют»... И многое на уроке пропускают.
А дома заниматься подготовкой уроков школьникам некогда. Родители их целый день, от темна до темна, заняты на колхозной работе. Поэтому школьникам приходится очень много работать по дому. Они должны работать на огороде; топить печку и варить пищу; ухаживать за малышами; рвать траву для коровы; пасти на пустыре поросенка, теленка; разыскивать топливо и т. д. Кроме того, сельское начальство часто привлекает школьников к колхозной работе, «мобилизует» их во внеурочное время: на прополку полей, колхозного огорода, на уборочные работы - полевые, луговые, огородные, на молотьбу; на ремонт дорог, в качестве посыльных и т. п. Нередко школьников «мобилизуют» на колхозные работы и в урочное время: целыми классами или даже всю школу. Причем, начальство «забывает» записать школьникам трудодни или покормить голодных детей за их работу... Из-за всех этих обстоятельств школьникам, по наблюдениям старых учителей, в колхозе учиться стало теперь гораздо труднее, чем в условиях доколхозной, более или менее нормальной, жизни - в дореволюционной или нэповской деревне. А учителям тоже труднее стало работать в колхозной школе уже из-за одного того, что их ученики живут в голоде и нищете. Общий результат труда учителей и школьников, учебная успеваемость, при таких условиях неминуемо снижается. Это огорчает учителей». Незавиден был и жребий педагогов столичных. Наглядным примером тому служит история знаменитой Алфёровской гимназии, которой после революции было присвоено имя Льва Толстого. Супруги Алфёровы основали свою женскую гимназию в 1896 году. Гимназия сперва размещалась на Арбате, а затем переехала сюда, в Ростовский переулок в специально построенное трёхэтажное здание. По подбору педагогов, организации обучения и составу учащихся гимназия заметно выделялась в Москве, считалась одной из лучших. Здесь обучались дочери состоятельных, родовитых и известных родителей. Среди прочих - сёстры Голицыны и Гагарины, дочери Шаляпина и Нестерова, Марина Цветаева… На здешних воспитанницах всегда лежал какой-то особенный отпечаток: их узнавали не только по синим беретам, но по манере держать себя. Алфёровскую гимназию сравнивали с не менее знаменитой мужской гимназией Флерова в Мерзляковском переулке. Мальчики-«флеровцы» были ориентированы на естественные науки, а девушки-«алфёровки» получали серьезное гуманитарное образование. Главными предметами были литература и история. Литературу преподавал сам директор, Александр Данилович Алферов. Это был лёгкий, приветливый, симпатичный человек, преданный своему делу, понимающий и любящий детей. На школьных праздниках именно он задавал тон, водил хороводы вокруг ёлки на Новый год с младшими, ничуть не боясь «уронить авторитет». Его жена, Александра Самсоновна была женщиной более строгой и преподавала математику. В целом, отношения между учениками и учителями были доброжелательными и доверительными. Юные гимназистки могли без стеснения задавать волнующие их вопросы о вере, об учении Толстого и многом другом, спорить о вопросах социальных и политических. Алфёровы, будучи людьми либеральных убеждений, придерживались мнения, что их подопечные должны учиться мыслить самостоятельно, быть внутренне свободными. Не внешние правила прививались в их заведении, но глубокая воспитанность, такт, самостояние и самодостаточность, как естественное состояние, не на уровне мысли, но на уровне внутреннего инстинкта. Гимназия недаром славилась своими учителями. Все свое время, все силы, всю энергию они отдавали детям, стремясь воспитать просто хороших людей. Супругам Алфёровым, искренне приветствовавшим падение монархии, суждено было оказаться среди первых жертв ненасытного молоха под названием большевизм. Зимой 1918/19 года за ними пришли и увели под конвоем. А вскоре осиротевшие учителя и гимназистки прочли в газетах их фамилии в списке расстрелянных. Ни следствия, ни суда не было, позже выяснилось, что педагогов расстреляли по ошибке, перепутав с однофамильцами. Александра Самсоновна Алферова написала в тюрьме письмо-завещание: «Дорогие девочки! Участь моя решена. Последняя просьба к вам: учитесь без меня так же хорошо, как и при мне. Ваши знания нужны будут Родине, помните постоянно об этом. Желаю вам добра, честной и интересной жизни». Ореол мученичества вокруг супругов Алфёровых с годами не тускнел в покинутой ими гимназии. Новые поколения учеников продолжали с благоговением хранить память об этих благороднейших людях. Их дух словно продолжал жить в родных стенах, оберегая прежнюю атмосферу, руководя служившими вместе с ними и пришедшими позже учителями. Когда одного из них, крупнейшего русского педагога Василия Порфириевича Вахтерова, многолетнего председателя Российского союза учителей и автора нескольких хрестоматий и учебников, Луначарский пригласил работать в Наркомпрос, тот ответил, что не может сидеть за одним столом с теми, у кого «руки в крови». Это высокое чувство собственного достоинства и долга отличало практически всех педагогов Алфёровской гимназии. Большей частью то были одинокие женщины, посвятившие всю жизнь просвещению юных душ. Таковы были три сестры Золотаревы - Маргарита, Лидия и Людмила Ивановны. Первая режиссировала школьные спектакли, вторая преподавала рисование, третья учила младшие классы. До революции сёстры имели свой детский сад, в котором обучали иностранным языкам, и откуда дети поступали в первый класс гимназии. Такой была Антонина Николаевна Пашкова, заместитель директора по воспитательной части, жившая в самой гимназии на втором этаже. Такими были Елена Егоровна Беккер, учительница географии, также жившая в гимназии, и Ольга Николаевна Маслова, преподавательница русского языка. Эта пожилая, очень некрасивая женщина с выдающейся нижней челюстью, носила старомодный шушун с раструбами на рукавах и старенькое пальто. К высокой причёске она прикалывала столь же старомодную шляпку с перьями. Довершало портрет чеховское пенсне. Жила Ольга Николаевна в Антипьевском переулке, откуда ежедневно приходила на службу пешком. По пути её неизменно окружали дети, которым она что-то рассказывала всю дорогу и, в итоге, входила в гимназию окружённая гурьбой ребят. Историю в гимназии преподавал ученик Василия Осиповича Ключевского, профессор МГУ Сергей Владимирович Бахрушин, читавший курс лекций, начиная с образования Руси и до образования СССР. Он замечательно рассказывал про быт славян, сопровождая рассказ изображениями оружия и утвари, которые сам же мастерски рисовал на доске. Также курсы лекций читали физик Млодзиевский, историк Сергеев, философы Шпет и Лосев… Но всё кончилось, когда директора Дарского сменил коммунист Резник. «Крах произошел в 1929 году, - вспоминал князь Голицын. - Директор пожелал осмотреть все помещения. На первом этаже, кроме истопника, жила еще Елена Егоровна Беккер учительница географии, на втором этаже занимала целых три комнаты Антонина Николаевна Пашкова - учительница начальных классов. Возможно, по доносу, а возможно, по хозяйственным соображениям Резник вошел в квартиру Антонины Николаевны и в третьей ее комнате увидел хорошую мебель, письменный стол, а над ним два больших портрета - фотографии покойных Александры Самсоновны и Александра Даниловича Алферовых. Вся обстановка сохранялась такою, какой она были при их жизни. Отсюда они ушли в тюрьму. Здесь ежегодно в день их казни, тайно, в течение десяти лет, собирались на чашку чая их немногие друзья-учителя. Резник помчался с доносом в райком. Несколько учителей - Антонина Николаевна Пашкова, Елена Егоровна Беккер с сестрой, Ольга Николаевна Маслова, Юлия Федоровна Гертнер, еще кто-то были изгнаны, некоторые учителя переведены в другие школы. Три сестры Золотаревы уцелели, так как в своих анкетах называли себя мещанками. Всего тяжелее пришлось Ольге Николаевне. С юных лет была она учительницей, но в анкетах писала - дворянка, и теперь ее нигде не принимали. Два года она кое-как перебивалась частными уроками, а в 1931 году умерла. На ее похороны собралось больше сотни бывших алферовцев. Меня тогда в Москве не было».
Что ж, можно ли было ожидать иного, если сам вождь мирового пролетариата считал интеллигенцию «г…м нации»? Можно ли было ожидать иного, если подавляющее большинство большевистских руководителей были людьми малообразованными или необразованными вовсе, не имевшими за плечами ни научной, ни серьёзной профессиональной деятельности на каком-либо поприще, кроме революции?
Вспомним, что одним из первых деяний советской власти была высылка в 1922 году из страны целой плеяды русских учёных и мыслителей. «Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу», - писал о них Ленин Дзержинскому. Изловили и выслали на двух пассажирских судах, получивших собирательное имя «Философский пароход», 225 человек: университетских профессоров, литераторов, философов, экономистов, инженеров, врачей… Среди высланных были такие известные русские учёные и мыслители, как Н. А. Бердяев, C. Н. Булгаков, будущий изобретатель телевидения В. В. Зворыкин, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, А. А. Кизеветтер, Н. О. Лосский, С. Е. Трубецкой, С. Л. Франк…
При И.В. Сталине к учёным применялись уже куда менее гуманные методы… Как и все прочие отрасли, наука в советском государстве была полностью подчинена господствующей идеологии и обязана была покорно следовать директивам партии, даже если оные, сочинённые малограмотными недоучками, противоречили законам природы. Все научные процессы оценивались государственными и партийными органами с точки зрения их соответствия марксизму-ленинизму и цели общественного построения социализма и коммунизма, запрещая целые научные направления, попавшие в категорию враждебных марксистской точке зрения, и репрессируя самих учёных. По свидетельству академика Дмитрия Лихачёва, «в науке насаждалось представление, что с самого начала исследования может быть правилен только один путь, одно истинное направление, одна научная школа и, разумеется, только один главный учёный, «вождь» своей науки». Подобная практика приводила к уничтожению настоящих учёных, выдающихся специалистов с мировыми именами и возвышению малообразованных, наглых и бессовестных карьеристов. Самый яркий пример тому – разгром генетики, сопряжённый с триумфом «лысенковщины» и страшной гибелью великого русского учёного Н.И. Вавилова.
В середине 1930-х годов никому неизвестный прежде невежественный агроном Т.Д. Лысенко, решивший сделать карьеру на изобретённом им лже-методе т.н. «яровизации», якобы повышающей урожайность, начал кампанию против генетики, которая была поддержана Сталиным. В 1938 году Лысенко стал президентом ВАСХНИЛ вместо крупнейшего генетика Н.И. Вавилова, пониженного в должности до его заместителя. Классическую генетику стали публично именовать «фашистской наукой», началось политическое преследование учёных-генетиков.
«Ленинизм - мощная основа революционной науки», - таково было кредо «лысенковщины». Чтобы оценить уровень мышления сторонников и последователей агронома-»новатора», достаточно привести несколько цитат:
«Учение диалектического материализма о взаимозависимости и взаимообусловленности, о непрерывном движении и изменении в природе, где всегда что-то возникает и развивается, что-то отживает и разрушается, вооружило идейно Мичурина и Лысенко и дало им возможность выйти победителями из борьбы с метафизиками и идеалистами, с последователями Вейсмана, Менделя и Моргана»; «Лица, отстаивающие принципы формальной генетики, не в силах понять гениального указания Ленина о том, что «познание человека не есть… прямая линия, а кривая линия, бесконечно приближающаяся к ряду кругов, к спирали. Любой отрывок, обломок, кусочек в этой кривой линии может быть превращен (односторонне превращен) в самостоятельную, целую, прямую линию, которая (если за деревьями не видеть леса) ведет тогда в болото, в поповщину…»« (Академик АМН СССР О. Б.Лепешинская)
«Набор генов в хромосомах, по утверждению вейсманистов-морганистов, определяет все особенности организма, его внешний вид, поведение, характер и т. д. Гены существуют от начала жизни, они неизменяемы и непознаваемы, а могут со временем только утрачиваться. Морганисты пророчествуют, что неизбежна близкая гибель живого вследствие растрачивания «генного богатства», или генофонда. По их мнению, все свойства любого организма, в том числе и человека, роковым образом, фатально, предопределены теми генами, которые он получает от своих родителей при слиянии яйца с живчиком, то есть в момент оплодотворения. Для того чтобы воспрепятствовать распространению вредных генов, надо регулировать браки, лишая людей с «неполноценной» наследственностью возможности иметь потомство. Потерпев полный провал в сельскохозяйственной практике, в выведении новых пород животных и новых сортов растений, вейсманисты-морганисты с благословения своих боссов усиленно занимаются человеководством, выполняя самую грязную, реакционную роль. Они подводят теоретическую «основу» под расистские измышления империалистов, стремятся оправдать политику истребления народов, колониального гнета, невероятной эксплуатации трудящихся. Вейсманисты-морганисты обосновывают разделение людей на расу господ и расу рабов. Первые сконцентрировали в себе полноценные гены, вторые - второсортные и самой природой навеки обречены быть на положении эксплуатируемых. Морганисты высказывают сожаление, что их «наука» не была известна раньше, тогда можно было бы своевременно вывести породу людей, лишенных столь тягостных для эксплуататоров свойств, как стремление к свободе, человеческому существованию, социализму». (Член-корреспондент АМН СССР П. В. Макаров)
«Ты кто?». - «Я академик Вавилов». - «Говно ты, а не академик». Так начинались допросы академика Вавилова в кабинете следователя Хвата… В 1941-м Николаю Ивановичу было 54. Не очень молодой и не очень крепкий человек, навсегда подорвавший здоровье еще в экспедициях, где неоднократно чудом выживал после перенесенного тифа и малярии. 11 месяцев суда, зверских допросов, чудовищные условия тюремного содержания, отсутствие элементарной медицинской помощи, бесконечное моральное унижение. Его избивали, ему сутками не давали спать, он ничего не знал о судьбе своих близких, в том числе о сыновьях от первого и второго брака (старший впоследствии будет убит агентом НКВД, сымитировавшим несчастный случай во время экспедиции альпинистов). Привлеченный много позже к уголовной ответственности сотрудник НКВД Хват на суде признался, каким бесконечным конвейнерным допросам подвергался Н.И. Вавилов: «многочасовая стойка по четверо, пятеро суток, ноги распухали так, что приходилось разрезать штанины брюк». Согласно документам, было проведено более 230 допросов, которые продолжались примерно 900 часов.
В 1985 году в московском Политехническом музее состоялась премьера весьма смелого по тем временам документального фильма «Звезда Вавилова». На показе присутствовала научная общественность. После просмотра на сцене к микрофону стали подходить ученые, которые говорили о трагической судьбе академика. После всех на сцену внезапно поднялся советский генетик Владимир Эфроимсон, наряду со многими коллегами также репрессированный по делу Вавилова, но в отличие от них уцелевший. Он подбежал к микрофону и прокричал:
- Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас передо мной! Но этот фильм - неправда! Вернее, еще хуже! Это полуправда! В фильме не сказано самого главного! Не сказано, что Вавилов - не трагический случай в нашей истории! Вавилов - одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы! Системы, которая уничтожила, по самым мягким подсчетам, 50, а скорее, 70 миллионов ни в чем не повинных людей! И система эта - сталинизм! Система эта - социализм! Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране и который по сей день не обвинен в своих преступлениях. Я не обвиняю авторов фильма в том, что они не смогли сказать правду о гибели Вавилова. Они скромно сказали - «погиб в Саратовской тюрьме»... Он не погиб - он сдох!!! Сдох, как собака! Сдох от пеллагры! Это такая болезнь, которая вызывается абсолютным, запредельным истощением. Именно от этой болезни издыхают бездомные собаки. Наверное, многие видели таких собак зимой на канализационных люках. Так вот: великий ученый, гений мирового ранга, гордость отечественной науки академик Николай Иванович Вавилов сдох, как собака, в Саратовской тюрьме! И надо, чтобы все, кто собрался здесь, знали и помнили это!
Следователь-садист Александр Григорьевич Хват в 1954 году вышел на пенсию в чине полковника госбезопасности. Скончался предположительно после 1990 года в Москве, где жил на Первой Тверской-Ямской в так называемом «доме НКВД». Главный враг Вавилова Трофим Денисович Лысенко, разгромивший настоящую науку-генетику, возглавлял в течение многих лет Институт генетики, стал лауреатом трёх Сталинских премий. Ближайший его сотрудник Исай Израилевич Презент, юрист по образованию, стал доктором биологии. После реабилитации Президиум Академии наук СССР восстановил Вавилова в списках академиков, но могилы его так и не нашли… В 1930 году подверглись разгрому и были запрещены как «троцкистские» первые исследования в области теории информации. Руководство «Коммунистического института журналистики» (КИЖ), в которое входили учёные Михаил Гус и Александр Курс, было объявлено «импортёрами буржуазного газетоведения». Многие годы продолжались в СССР гонения на кибернетику. Так, в «Философском словаре» 1954 года ей даются весьма нелестные, даже зловещие характеристики: «реакционная лженаука», «форма современного механицизма», «отрицает качественное своеобразие закономерностей различных форм существования и развития материи», «рассматривает психофизиологические и социальные явления по аналогии… с электронными машинами и приборами, отождествляя работу головного мозга с работой счётной машины, а общественную жизнь - с системой электро- и радиокоммуникаций», «по существу своему… направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И. П. Павловым», «ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения - его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны», «поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах», «под прикрытием пропаганды кибернетики в странах империализма происходит привлечение учёных… для разработки новых приёмов массового истребления людей - электронного, телемеханического, автоматического оружия», «является… идеологическим оружием империалистической реакции, … средством осуществления её агрессивных военных планов». В 1951 году была начата кампания идеологического вмешательства в органическую химию. Она задумывалась как звено в цепи аналогичных пропагандистских мероприятий в других областях науки и была призвана очистить советскую науку от «буржуазных», «идеалистических» теорий и «рабского преклонения перед буржуазными научными авторитетами». Объектом критики стала «теория резонанса» в органической химии.Она была разработана известным американским химиком Лайнусом Полингом как часть представлений о природе химической связи. Тремя годами позднее эта работа Полинга была удостоена Нобелевской премии в области химии. В СССР теория резонанса была объявлена «идеалистической» - и поэтому неприемлемой. В июне 1951 года прошла «Всесоюзная конференция по состоянию теории химического состава органической химии», на которой резонансная теория была объявлена буржуазной лженаукой. Уже не раз помянутый нами «историк» М. Н. Покровский говорил: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца». Слова с делом у этого «просветителя» советского юношества не расходились. Он был инициатором чисток в академии наук и так называемого «Академического дела». Формирование дела проходило в два этапа. Первый был связан с провалом на выборах в члены Академии в январе 1929 года трёх кандидатов-коммунистов, избиравшихся в числе 42 новых академиков. В газетах появились требования реорганизовать Академию наук и политические характеристики академиков, указывавшие на их якобы «контрреволюционное» прошлое. Однако после избрания коммунистов А. М. Деборина, Н. М. Лукина и В. М. Фриче эта кампания прекратилась. Следующий штурм Академии наук начался в августе 1929 года - для «чистки» Академии наук в Ленинград была направлена правительственная комиссия во главе с Ю. П. Фигатнером. В июне - декабре 1929 по решению этой комиссии были уволены 128 штатных сотрудников (из 960) и 520 сверхштатных (из 830). Основной удар был направлен на учреждения, возглавлявшиеся историком С.Ф. Платоновым: Библиотеку Академии наук и Пушкинский дом. В конце 1929 года начались аресты сотрудников Академии наук, в основном историков-архивистов. ЛенОГПУ начало создавать из арестованных учёных «монархическую контрреволюционную организацию». В январе 1930 года в Ленинграде были арестованы С.Ф. Платонов и все его ближайшие сотрудники, а также Е.В. Тарле, которого следствие прочило в министры иностранных дел сначала «Промпартии», затем «Трудовой крестьянской партии», затем - «Правительства Платонова». Всего в декабре 1929 - декабре 1930 годов по «Академическому делу» были арестованы свыше 100 человек (главным образом специалисты в области гуманитарных наук). К «делу» были привлечены также уже находившиеся в ссылке или в заключении бывшие сотрудники АН (Г. С. Габаев, А. А. Арнольди, Н. П. Анциферов и др.). Для придания большего веса организации в неё включили в качестве филиалов провинциальные отделения Центрального бюро краеведения - в феврале - марте 1930 года были произведены дополнительные аресты краеведов по всей стране, в Ленинградский ДПЗ привезли из ссылок и лагерей осуждённых ранее гуманитариев. Общее число привлечённых по делу составило 115 человек. К различным срокам заключения и ссылки были приговорены 29 человек, в том числе С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачёв, М. К. Любавский (умер в ссылке в 1936 г.), старший учёный хранитель Пушкинского дома Н. В. Измайлов, востоковед А. М. Мерварт, С. В. Рождественский (умер в ссылке в 1934 г.), филолог А. А. Петров (расстрелян в 1938 г.), Ю. В. Готье, С. В. Бахрушин, Д. Н. Егоров (умер в ссылке в 1931 г.), В. Н. Бенешевич (расстрелян в 1938 г.) и др. В феврале - августе 1931 года постановлениями ОГПУ группа бывших офицеров гвардии, работавших в различных учреждениях АН (А. А. Кованько, Ю. А. Вержбицкий и др.), была приговорена к расстрелу; к заключению и ссылке были приговорены группа научных сотрудников учреждений АН, Русского музея, Центрархива и др. (в их числе А. С. Путилов, С. В. Сигрист, Н. С. Платонова, Ф. Ф. Скрибанович, Б. М. Энгельгардт, А. А. Достоевский, А. А. Бялыницкий-Бируля, М. Д. Присёлков, С. И. Тхоржевский, А. И. Заозерский и др.), группа сотрудников АН, связанных с экспедиционной работой (Н. В. Раевский, П. В. Виттенбург, Д. Н. Халтурин и др.), так называемая «церковная группа» (священники А. В. Митроцкий, М. В. Митроцкий, бывший профессор Петроградской духовной академии А. И. Бриллиантов, учёный хранитель Азиатского музея М. М. Гирс и др.), так называемая «немецкая группа» (профессор Э. Б. Фурман, пастор А. Ф. Фришфельд и др.), группа издательских работников (Ф. И. Витязев-Седенко, С. С. и Е. Г. Барановы-Гальперсон). В первой половине 1930-х и в конце 1940-х годов в ходе проработочных кампаний преследовалось как «расистское» сравнительно-историческое языкознание.. Доминирующей фигурой в советском языкознании в 20-е гг. и в начале 30-х гг. был Николай Яковлевич Марр. Он утверждал, что язык является инструментом классового господства и что структура языка определяется экономической структурой общества. Теория Марра носила псевдонаучный характер и содержала ряд недоказуемых утверждений (например, сведение всех слов всех языков к «четырём элементам»). Внедрение этой теории в начале 1930-х годов происходило при прямом участии партийного руководства и Сталина лично, а ряд критиков Марра, развивавших научное языкознание, были репрессированы. Тогда же репрессиям подверглась славистика. «Дело славистов» (Дело «Российской национальной партии») - уголовное дело по обвинению в контрреволюционной деятельности против большого числа представителей интеллигенции было сфабриковано в 1933-1934 годах. Как и в Академическом деле, целью ставилась централизация науки, борьба с научными обществами и пресечение старой академической традиции. Под следствием находились в основном филологи и искусствоведы из Института славяноведения, Русского музея и Эрмитажа и учёные-естественники. Остальные фигуранты дела, по мнению историков, были привлечены «для массовости». Среди арестованных были члены-корреспонденты АН СССР Н. Н. Дурново (к тому времени исключённый из Белорусской АН), Г. А. Ильинский, А. М. Селищев, другие видные учёные (В. В. Виноградов, Г. А. Разуваев, Г. А. Бонч-Осмоловский), писатель В. С. Трубецкой, секретарь Института славяноведения В. Н. Кораблёв. Кроме того, собирались доносы на В. И. Вернадского, М. С. Грушевского, Н. Д. Зелинского, Н. С. Курнакова, Д. Н. Ушакова, Д. П. Святополк-Мирского, Н. К. Гудзия, М. В. Щепкину, эмигранта В. Н. Ипатьева. По версии следствия, учёные принадлежали к фашистской партии, действия которой координировались из-за границы. Зарубежными вдохновителями назывались Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон, П. Г. Богатырёв и М. Фасмер. Партия якобы организовывала повстанческие ячейки, устроила диверсию на опытной станции и готовила убийство Молотова. «Доказательств» было множество - Дурново общался с членами пражского кружка и готовился стать сватом брату Н. Трубецкого, брат Фасмера работал в Эрмитаже и т. д. Некоторые из арестованных (в том числе Кораблёв, Дурново и Р. Фасмер) дали признательные показания, другие (например, Селищев) отказались. Геолог Личков, друг Вернадского, под давлением сообщил о связи академика с партией, но затем пытался предупредить его о возможном аресте. Слушание дела состоялось весной 1934, всего было осуждено более семидесяти человек. В частности, Личков, Разуваев, Р. Фасмер получили по десять лет лагерей, Кораблёв - десять лет ссылки, Дурново и Ильинский - девять лет лагерей, Селищев и В. Трубецкой - пять, Бонч-Осмоловский - три. Судьбы участников дела сложились по-разному. Личков после многочисленных ходатайств Вернадского был освобождён досрочно. Дурново (а также обоих его сыновей), В. Трубецкого и Ильинского расстреляли на очередном витке репрессий. Виноградов, в 1941-1943 годах повторно сосланный, после войны был избран академиком и получил Сталинскую премию, а после «дискуссии о языкознании» в 1950 г. стал фактически во главе советской лингвистики. Ведший дело Генрих Люшков бежал в Японию, где был убит новым начальством. Институт славяноведения вновь открылся уже после войны. Тем не менее, славистика в России не была уничтожена. В конце 1930-х годов произошёл её новый подъём в Москве и Ленинграде, а особенную поддержку она получила во время Великой Отечественной войны в связи с панславистскими планами Сталина. Менее повезло такой научной отрасли, как востоковедение. До 1925 года в Ленинграде на улице Блохина располагался Ленинградский восточный институт, при котором селились востоковеды. Потом институт переехал, а ученые остались. В конце 30-х многие квартиры потеряли своих жильцов, а Россия - целую науку. В 1937 году один за другим были арестованы специалист по Японии, Николай Александрович Невский, тюрколог Николай Георгиевич Таланов, японовед и китаевед академик Николай Иосифович Конрад, китаист и монголовед Павел Иванович Воробьев, ректор Центрального института живых восточных языков, профессор ЛГУ, выдающийся тюрколог академик Александр Николаевич Самойлович. Расстрельный список на 163 человека, в том числе и Самойловича, был подписан Ждановым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. Всего за два года (37-38-й) были арестованы 17 жителей указанного дома, в том числе: библиотекарь Алиханян А. А., закройщик Бушенков И. К., прессовщик Бетин К. У., слесарь Белов Н. А., зав. отделом райпо Жильцов А. А., печатник Захаров В. П., монтер Кузьмин Б. М., домработница Карялайнен М. Д., пенсионер Прутковский В. А., домохозяйка Прутковская Я. К. и директор ресторана и кафе Стогов М. Я. В тот же день, 24 ноября 1937 года, когда расстреляли Н.А. Невского, тем же старшим лейтенантом Поликарповым были расстреляны еще пятеро ленинградских востоковедов: Борис Александрович Васильев, выдающийся китаевед-филолог, ученик академика Алексеева, профессор ЛГУ, друг Невского; Дмитрий Петрович Жуков, японовед-историк и лингвист, научный сотрудник Эрмитажа; Василий Ефимович Чикирисов, китаевед, японовед; Миноро Мори, японовед, друг семьи Невского; Павел Иванович Воробьев, ректор ЦИЖВЯ. В этот же день был убит без суда и следствия причастный к «делу Невского» Иван Хван, японовед, друг семьи Невского. В 2001 году из Окинавы в Петербург приезжала большая японская делегация во главе с мэром города Хирара - чтобы посетить места, связанные с Невским. Они побывали в Университете, в Институте востоковедения, заказали панихиду во Владимирском соборе на Петроградской стороне - недалеко от дома на Блохина, а после подъехали к самому дому. Потом японцы захотели поехать на кладбище, где похоронен Невский, чтобы возложить цветы. Их привезли на Левашовскую пустошь, где в братских могилах лежат все расстрелянные в советское время. Приехали, огляделись: памятника-то нет. Положили цветы у общего православного креста. Мэр Хирара сказал: если здесь, в Петербурге, памятника нет, значит, мы должны поставить его у себя. Через год дочь Невского, Елену Николаевну, пригласили в Японию на открытие памятника ее отцу и улицы его имени - зеленой, уютной, в центре города Хирара, столицы острова Мияко. На памятнике выбит профиль русского ученого и крупные иероглифы - «Пионеру исследования Мияко Николаю Невскому», а внизу, мелким шрифтом, - его биография… С 1930-е по 1950-е годы фактически прекратила своё существование в Советском Союзе социология. Даже в период, когда была разрешена практика, и она не замещалась марксистской философией, то всё равно сохранялось доминирование марксистской мысли, таким образом, социология в СССР и во всём восточном блоке была представлена в значительной степени лишь одним направлением: марксистской социологией. Та же участь постигла и демографию. До Второй мировой войны в СССР существовало 2 института демографии - в Киеве (создан в 1918 ещё при УНР) и в Ленинграде (создан в 1930 г.). Ленинградский институт был закрыт в 1934 году, поскольку демографические исследования могли показать потери от массового голода 1933 года. Киевский институт был закрыт в 1938, а руководство было арестовано. Согласно широко распространённой в современной профессиональной демографической среде точке зрения это было сделано руководством страны во главе с И.В. Сталиным, потому что его не устроил результат переписи, показавший крупные потери населения по сравнению с предполагаемой численностью. Одновременно официально были признанными «дефектными» и «ошибочными» данные всеобщей переписи населения СССР 1937 года, а ведущие специалисты ЦУНХУ, руководившие переписью, были расстреляны. Само собой, не могла в таких условиях уцелеть и статистика. Марксистские партийные теоретики рассматривали статистику как общественную науку, поэтому многие из статистических приложений математики были ограничены. В рамках централизованного планирования, ничто не могло произойти случайно. Закон больших чисел или идея среднеквадратического отклонения были запрещены, как «ложные теории». Статистические издания и факультеты были закрыты, а всемирно известные статистики, как Андрей Колмогоров и Евгений Слуцкий были вынуждены забросить статистические исследования. Согласно открытым сегодня данным, в СССР было репрессировано 212 действительных членов, почетных членов и членов-корреспондентов Академии Наук. Одних только геологов были репрессировано 968 человек. 574 учёных были расстреляны в одной только Москве. Среди них: 71 директоров, заместителей директоров и ученых секретарей институтов, 140 профессоров и докторов наук, сотрудники научных институтов, руководящий и обслуживающий состав институтов, преподаватели учебных институтов, аспиранты… О том, что ждало учёного в недрах ГУЛАГа, мы уже могли узнать на примере академика Вавилова. Однако, добавим к этому ещё две зарисовки о тех, чьи имена канули в забвенье. О них со страниц своих мемуаров напоминает нам Е.А. Керсновская: «В рабочее время к нам в выжигалку редко кто-либо, кроме тюремных надзирателей, то бишь «воспитателей», заходил. Все, кто еще мог работать, работал, чтобы сохранить право на пайку и, следовательно, на жизнь, а те, кто по болезни освобожден... ну, тем было не до того! И все же к нам заглядывал довольно часто один очень любопытный посетитель. Признаться, я его ждала с нетерпением. Был это Николай Николаевич Колчанов, профессор Томского университета, сибиревед. Что это за наука? История? География? Этнография? Геология, ботаника или зоология? Должно быть, все это вместе взятое. Ох, и умел же он свой товар - Сибирь - лицом показать! Плел он корзины из лозы. Придет, бывало, старичок, расположится со своим «рукомеслом» на пороге выжигалки и начинает плести. Затем мало-помалу заводит беседу, и не видишь уже сломленного неволей и голодом старика, плетущего какую-то паршивую корзину, а плетет он дивное кружево ярких образов, событий, да так красиво умеет все это преподнести! Начинаешь верить даже, что сибирский распроклятый гнус ничем не хуже райских птичек! Если музыка Орфея могла покорять даже зверей, то можно было только удивляться, как его ораторское искусство не нашло пути к сердцу тех зверей, что в 1937 году обрекли его на медленную смерть. Однажды я увидела то, чего никогда не забуду. Два кухунных мужика, расконвоированные бытовики, снабжавшие кухню дровами, вынесли большой бачок с отходами больничной кухни. За ними трусцой семенила группа десятка в полтора теней, бывших когда-то людьми. Мужики опрокинули в отлив бачок, и один из них погрозил кулаком группе доходяг, застывших в положении «стойки». Так делает стойку охотничья собака: она будто замерла, и только приподнятая лапа и вздрагивающий кончик хвоста говорят о том, что в следующий момент по команде «пиль» она сделает рывок в сторону дичи. В числе первых делал стойку профессор Николай Николаевич Колчанов - оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своим вдохновением. Команды «пиль» не последовало, но стоило лишь «кухонным мужикам» удалиться, как все эти голодные обезумевшие люди ринулись к отливу и, отталкивая друг друга, стали выгребать руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот. Перед глазами у меня финал этого зрелища: на скудной вытоптанной траве стоит на четвереньках профессор Колчанов; все тело его сотрясается - его рвет... Когда рвотные спазмы прекращаются, он сгребает с земли то, чем его вырвало, и вновь отправляет все это в рот...
- Ага! Судя по ошалелому выражению вашего лица, вы, очевидно, наблюдали «цвет нашей интеллигенции», которой до 1937 года страна могла по праву гордиться, - саркастически улыбнулся Прошин, когда я вернулась на работу в выжигалку. Все реже заходил он к нам со своей недоплетенной корзиной, все короче становились его лекции, а вскоре совсем прекратились. В середине лета профессор Колчанов умер. А где-то еще ждала его семья и жена считала, сколько остается до встречи...»; «Знаю, что никто меня не звал на помощь, но я просто почувствовала, что кому-то моя помощь нужна, и ринулась в глубь каюты, где происходила какая-то возня: не то потасовка, не то игра. И, Боже мой, что я увидала! Вся свора бандитов развлекалась. Предмет этого развлечения - пожилой, интеллигентного вида мужчина с бородкой - профессор Федоровский. Сидящие на верхнем ярусе держали его за ноги и раскачивали в проходе между рядами вагонок. Он летал по воздуху, как волейбольный мяч, а окружавшая его свора, мужчины и женщины, гогоча от восторга, время от времени ударом подбрасывали его повыше. Старик не кричал. Может, просто задохнулся, повиснув вниз головой, а может, понимал, что это бесполезно. Наверное, я тоже понимала, что мое вмешательство будет иметь для меня самые плачевные последствия, но я не могла бы и животное, которое мучают, предоставить его печальной судьбе, а тут передо мною был человек.
- Трусы! Как вам не стыдно?! - с негодующим криком бросилась я на выручку старику.
Только чудо (и отчасти мое вмешательство) помогло ему доехать до Дудинки, а не продолжать путешествие по другой реке - Стиксу... Меня здорово поколотили. Подробностей не помню. Запомнилось почему-то, что били по голове ведром и ведро погнулось. Еще помню, что мой башмак выбросили через иллюминатор. Хотели и меня отправить туда же, но иллюминаторы оказались тесны.
(…)
Профессора Федоровского я потеряла из виду. Лишь года через два-три, узнав, где я нахожусь, он передал мне на шахту через чертежницу проектной конторы Ольгу Колотову очень трогательное, исполненное благодарности письмо. Все эти годы совесть его мучила, оттого что он не мог меня поблагодарить... А за что, собственно говоря? За то, что меня поколотили? Хотя, занявшись мной, они его бросили. Профессора Федоровского посадили в 1937 году, но дали ему возможность завершить свою научную работу, имевшую оборонное значение. Где-то под Москвой в его распоряжении находились лаборатории и даже целый научный городок. Там у него был свой коттедж, в котором с ним жила жена. Он рассчитывал, и ему это обещали, что по завершении работы его выпустят на свободу. Когда же работа была окончена, его этапом отправили в Красноярск, где он в Злобине занимался погрузкой барж. Это был ученый - человек не от мира сего, и на погрузке толку от него было мало. Поэтому, когда он попросился в Норильск, где в образованных людях очень нуждались, эту просьбу удовлетворили. Преподавал он в горно-металлургическом техникуме, а жил не то во втором, не то в девятом лаготделении. Бедняга... Не судьба была ему выйти на волю! Он даже не знал, какой у него срок, думал - десять лет. Но, когда этот срок истек, ему сказали, что пятнадцать. Он скончался от инфаркта. Человек, живший только наукой и для науки, умер в неволе, так и не поняв, за что его осудили...» Конечно, многие учёные, прежде всего, технического профиля, попадали в «высший круг ада» - в шарашки, где под страхом отправки в круги нижние и смерти, создавали то, что сделалось в итоге научными прорывами и выдающимися техническими достижениями Советского Союза, заслуга коих приписывалась, разумеется, исключительно марксизму, партии и «мудрому руководству»… В ходе проводимой селекции коммунистическая система вырабатывала, как мы писали в начале этой части, нового человека. Суть этого процесса пророчески предвидел Достоевский в системе беса Шигалёва: «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! (…) Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина. Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина!» «Шигалёвщина» есть, по существу, истинная идеология большевизма. Уровень образования, прежде всего гуманитарного, призванного воспитывать душу и обогащать творческую, свободную мысль, был понижен до той безопасной планки, когда вместо подлинных знаний обучаемый получает их суррогат – идеологическую жвачку с инсенциями собственно гуманитарных предметов в ограниченной дозировке. С точными науками дело обстояло иначе. Они были нужны грезящей о мировой революции власти для развития индустрии и, самое главное, военной промышленности. Поэтому перед «селекционерами» стояла задача выработать соответствующий тип учёного: наделённого максимальными знаниями в нужных государству областях, талантливого в своём деле, но при этом совершенно покорного и готового исполнять любой заказ власти, будь таковой даже преступен. Два фактора обеспечивали это. С одной стороны, духовная выхолощенность, отсутствие той самой гуманитарной базы, зауженность кругозора на своём предмете и годами воспитываемая идеологизированность сами по себе рождали тип учёного-робота, утратившего моральные ориентиры и готового на всё. Однако, такой материал лишь ковался, лишь возрастал на смену старшему поколению, а то ещё обладало иной закваской. Поэтому к ним применяли второе, более простое и эффективное средство – страх, заставляющий отступать от принципов, от требований совести, от всего того, чем некогда жила душа. Учёные рабы создавали сверхмощное оружие и иные изобретения, не ведая или гоня от себя мысль о том, какие последствия будут иметь их достижения. И очень редкие отчаянные смели уподобиться профессору из сказки Шварца, в запоздалом ужасе от своего изобретения отправившемуся в заключение, но не пожелавшего производить для короля Каина ХVIII комаров, взрывающихся с силой атомной бомбы. Страшна наука, лишённая духовной основы, наука, лишённая морали и нравственности, лишённая ответственности перед человеком и природой. Именно этим фактором обусловлено то варварское истребление природы и людей, о защите которых нисколько не заботились, ставя смертоносные опыты, которые наблюдали мы в ХХ веке и наблюдаем поныне, но уже в иных исторических реалиях.
- Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас передо мной! Но этот фильм - неправда! Вернее, еще хуже! Это полуправда! В фильме не сказано самого главного! Не сказано, что Вавилов - не трагический случай в нашей истории! Вавилов - одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы! Системы, которая уничтожила, по самым мягким подсчетам, 50, а скорее, 70 миллионов ни в чем не повинных людей! И система эта - сталинизм! Система эта - социализм! Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране и который по сей день не обвинен в своих преступлениях. Я не обвиняю авторов фильма в том, что они не смогли сказать правду о гибели Вавилова. Они скромно сказали - «погиб в Саратовской тюрьме»... Он не погиб - он сдох!!! Сдох, как собака! Сдох от пеллагры! Это такая болезнь, которая вызывается абсолютным, запредельным истощением. Именно от этой болезни издыхают бездомные собаки. Наверное, многие видели таких собак зимой на канализационных люках. Так вот: великий ученый, гений мирового ранга, гордость отечественной науки академик Николай Иванович Вавилов сдох, как собака, в Саратовской тюрьме! И надо, чтобы все, кто собрался здесь, знали и помнили это!
Следователь-садист Александр Григорьевич Хват в 1954 году вышел на пенсию в чине полковника госбезопасности. Скончался предположительно после 1990 года в Москве, где жил на Первой Тверской-Ямской в так называемом «доме НКВД». Главный враг Вавилова Трофим Денисович Лысенко, разгромивший настоящую науку-генетику, возглавлял в течение многих лет Институт генетики, стал лауреатом трёх Сталинских премий. Ближайший его сотрудник Исай Израилевич Презент, юрист по образованию, стал доктором биологии. После реабилитации Президиум Академии наук СССР восстановил Вавилова в списках академиков, но могилы его так и не нашли… В 1930 году подверглись разгрому и были запрещены как «троцкистские» первые исследования в области теории информации. Руководство «Коммунистического института журналистики» (КИЖ), в которое входили учёные Михаил Гус и Александр Курс, было объявлено «импортёрами буржуазного газетоведения». Многие годы продолжались в СССР гонения на кибернетику. Так, в «Философском словаре» 1954 года ей даются весьма нелестные, даже зловещие характеристики: «реакционная лженаука», «форма современного механицизма», «отрицает качественное своеобразие закономерностей различных форм существования и развития материи», «рассматривает психофизиологические и социальные явления по аналогии… с электронными машинами и приборами, отождествляя работу головного мозга с работой счётной машины, а общественную жизнь - с системой электро- и радиокоммуникаций», «по существу своему… направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И. П. Павловым», «ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения - его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны», «поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах», «под прикрытием пропаганды кибернетики в странах империализма происходит привлечение учёных… для разработки новых приёмов массового истребления людей - электронного, телемеханического, автоматического оружия», «является… идеологическим оружием империалистической реакции, … средством осуществления её агрессивных военных планов». В 1951 году была начата кампания идеологического вмешательства в органическую химию. Она задумывалась как звено в цепи аналогичных пропагандистских мероприятий в других областях науки и была призвана очистить советскую науку от «буржуазных», «идеалистических» теорий и «рабского преклонения перед буржуазными научными авторитетами». Объектом критики стала «теория резонанса» в органической химии.Она была разработана известным американским химиком Лайнусом Полингом как часть представлений о природе химической связи. Тремя годами позднее эта работа Полинга была удостоена Нобелевской премии в области химии. В СССР теория резонанса была объявлена «идеалистической» - и поэтому неприемлемой. В июне 1951 года прошла «Всесоюзная конференция по состоянию теории химического состава органической химии», на которой резонансная теория была объявлена буржуазной лженаукой. Уже не раз помянутый нами «историк» М. Н. Покровский говорил: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца». Слова с делом у этого «просветителя» советского юношества не расходились. Он был инициатором чисток в академии наук и так называемого «Академического дела». Формирование дела проходило в два этапа. Первый был связан с провалом на выборах в члены Академии в январе 1929 года трёх кандидатов-коммунистов, избиравшихся в числе 42 новых академиков. В газетах появились требования реорганизовать Академию наук и политические характеристики академиков, указывавшие на их якобы «контрреволюционное» прошлое. Однако после избрания коммунистов А. М. Деборина, Н. М. Лукина и В. М. Фриче эта кампания прекратилась. Следующий штурм Академии наук начался в августе 1929 года - для «чистки» Академии наук в Ленинград была направлена правительственная комиссия во главе с Ю. П. Фигатнером. В июне - декабре 1929 по решению этой комиссии были уволены 128 штатных сотрудников (из 960) и 520 сверхштатных (из 830). Основной удар был направлен на учреждения, возглавлявшиеся историком С.Ф. Платоновым: Библиотеку Академии наук и Пушкинский дом. В конце 1929 года начались аресты сотрудников Академии наук, в основном историков-архивистов. ЛенОГПУ начало создавать из арестованных учёных «монархическую контрреволюционную организацию». В январе 1930 года в Ленинграде были арестованы С.Ф. Платонов и все его ближайшие сотрудники, а также Е.В. Тарле, которого следствие прочило в министры иностранных дел сначала «Промпартии», затем «Трудовой крестьянской партии», затем - «Правительства Платонова». Всего в декабре 1929 - декабре 1930 годов по «Академическому делу» были арестованы свыше 100 человек (главным образом специалисты в области гуманитарных наук). К «делу» были привлечены также уже находившиеся в ссылке или в заключении бывшие сотрудники АН (Г. С. Габаев, А. А. Арнольди, Н. П. Анциферов и др.). Для придания большего веса организации в неё включили в качестве филиалов провинциальные отделения Центрального бюро краеведения - в феврале - марте 1930 года были произведены дополнительные аресты краеведов по всей стране, в Ленинградский ДПЗ привезли из ссылок и лагерей осуждённых ранее гуманитариев. Общее число привлечённых по делу составило 115 человек. К различным срокам заключения и ссылки были приговорены 29 человек, в том числе С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачёв, М. К. Любавский (умер в ссылке в 1936 г.), старший учёный хранитель Пушкинского дома Н. В. Измайлов, востоковед А. М. Мерварт, С. В. Рождественский (умер в ссылке в 1934 г.), филолог А. А. Петров (расстрелян в 1938 г.), Ю. В. Готье, С. В. Бахрушин, Д. Н. Егоров (умер в ссылке в 1931 г.), В. Н. Бенешевич (расстрелян в 1938 г.) и др. В феврале - августе 1931 года постановлениями ОГПУ группа бывших офицеров гвардии, работавших в различных учреждениях АН (А. А. Кованько, Ю. А. Вержбицкий и др.), была приговорена к расстрелу; к заключению и ссылке были приговорены группа научных сотрудников учреждений АН, Русского музея, Центрархива и др. (в их числе А. С. Путилов, С. В. Сигрист, Н. С. Платонова, Ф. Ф. Скрибанович, Б. М. Энгельгардт, А. А. Достоевский, А. А. Бялыницкий-Бируля, М. Д. Присёлков, С. И. Тхоржевский, А. И. Заозерский и др.), группа сотрудников АН, связанных с экспедиционной работой (Н. В. Раевский, П. В. Виттенбург, Д. Н. Халтурин и др.), так называемая «церковная группа» (священники А. В. Митроцкий, М. В. Митроцкий, бывший профессор Петроградской духовной академии А. И. Бриллиантов, учёный хранитель Азиатского музея М. М. Гирс и др.), так называемая «немецкая группа» (профессор Э. Б. Фурман, пастор А. Ф. Фришфельд и др.), группа издательских работников (Ф. И. Витязев-Седенко, С. С. и Е. Г. Барановы-Гальперсон). В первой половине 1930-х и в конце 1940-х годов в ходе проработочных кампаний преследовалось как «расистское» сравнительно-историческое языкознание.. Доминирующей фигурой в советском языкознании в 20-е гг. и в начале 30-х гг. был Николай Яковлевич Марр. Он утверждал, что язык является инструментом классового господства и что структура языка определяется экономической структурой общества. Теория Марра носила псевдонаучный характер и содержала ряд недоказуемых утверждений (например, сведение всех слов всех языков к «четырём элементам»). Внедрение этой теории в начале 1930-х годов происходило при прямом участии партийного руководства и Сталина лично, а ряд критиков Марра, развивавших научное языкознание, были репрессированы. Тогда же репрессиям подверглась славистика. «Дело славистов» (Дело «Российской национальной партии») - уголовное дело по обвинению в контрреволюционной деятельности против большого числа представителей интеллигенции было сфабриковано в 1933-1934 годах. Как и в Академическом деле, целью ставилась централизация науки, борьба с научными обществами и пресечение старой академической традиции. Под следствием находились в основном филологи и искусствоведы из Института славяноведения, Русского музея и Эрмитажа и учёные-естественники. Остальные фигуранты дела, по мнению историков, были привлечены «для массовости». Среди арестованных были члены-корреспонденты АН СССР Н. Н. Дурново (к тому времени исключённый из Белорусской АН), Г. А. Ильинский, А. М. Селищев, другие видные учёные (В. В. Виноградов, Г. А. Разуваев, Г. А. Бонч-Осмоловский), писатель В. С. Трубецкой, секретарь Института славяноведения В. Н. Кораблёв. Кроме того, собирались доносы на В. И. Вернадского, М. С. Грушевского, Н. Д. Зелинского, Н. С. Курнакова, Д. Н. Ушакова, Д. П. Святополк-Мирского, Н. К. Гудзия, М. В. Щепкину, эмигранта В. Н. Ипатьева. По версии следствия, учёные принадлежали к фашистской партии, действия которой координировались из-за границы. Зарубежными вдохновителями назывались Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон, П. Г. Богатырёв и М. Фасмер. Партия якобы организовывала повстанческие ячейки, устроила диверсию на опытной станции и готовила убийство Молотова. «Доказательств» было множество - Дурново общался с членами пражского кружка и готовился стать сватом брату Н. Трубецкого, брат Фасмера работал в Эрмитаже и т. д. Некоторые из арестованных (в том числе Кораблёв, Дурново и Р. Фасмер) дали признательные показания, другие (например, Селищев) отказались. Геолог Личков, друг Вернадского, под давлением сообщил о связи академика с партией, но затем пытался предупредить его о возможном аресте. Слушание дела состоялось весной 1934, всего было осуждено более семидесяти человек. В частности, Личков, Разуваев, Р. Фасмер получили по десять лет лагерей, Кораблёв - десять лет ссылки, Дурново и Ильинский - девять лет лагерей, Селищев и В. Трубецкой - пять, Бонч-Осмоловский - три. Судьбы участников дела сложились по-разному. Личков после многочисленных ходатайств Вернадского был освобождён досрочно. Дурново (а также обоих его сыновей), В. Трубецкого и Ильинского расстреляли на очередном витке репрессий. Виноградов, в 1941-1943 годах повторно сосланный, после войны был избран академиком и получил Сталинскую премию, а после «дискуссии о языкознании» в 1950 г. стал фактически во главе советской лингвистики. Ведший дело Генрих Люшков бежал в Японию, где был убит новым начальством. Институт славяноведения вновь открылся уже после войны. Тем не менее, славистика в России не была уничтожена. В конце 1930-х годов произошёл её новый подъём в Москве и Ленинграде, а особенную поддержку она получила во время Великой Отечественной войны в связи с панславистскими планами Сталина. Менее повезло такой научной отрасли, как востоковедение. До 1925 года в Ленинграде на улице Блохина располагался Ленинградский восточный институт, при котором селились востоковеды. Потом институт переехал, а ученые остались. В конце 30-х многие квартиры потеряли своих жильцов, а Россия - целую науку. В 1937 году один за другим были арестованы специалист по Японии, Николай Александрович Невский, тюрколог Николай Георгиевич Таланов, японовед и китаевед академик Николай Иосифович Конрад, китаист и монголовед Павел Иванович Воробьев, ректор Центрального института живых восточных языков, профессор ЛГУ, выдающийся тюрколог академик Александр Николаевич Самойлович. Расстрельный список на 163 человека, в том числе и Самойловича, был подписан Ждановым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. Всего за два года (37-38-й) были арестованы 17 жителей указанного дома, в том числе: библиотекарь Алиханян А. А., закройщик Бушенков И. К., прессовщик Бетин К. У., слесарь Белов Н. А., зав. отделом райпо Жильцов А. А., печатник Захаров В. П., монтер Кузьмин Б. М., домработница Карялайнен М. Д., пенсионер Прутковский В. А., домохозяйка Прутковская Я. К. и директор ресторана и кафе Стогов М. Я. В тот же день, 24 ноября 1937 года, когда расстреляли Н.А. Невского, тем же старшим лейтенантом Поликарповым были расстреляны еще пятеро ленинградских востоковедов: Борис Александрович Васильев, выдающийся китаевед-филолог, ученик академика Алексеева, профессор ЛГУ, друг Невского; Дмитрий Петрович Жуков, японовед-историк и лингвист, научный сотрудник Эрмитажа; Василий Ефимович Чикирисов, китаевед, японовед; Миноро Мори, японовед, друг семьи Невского; Павел Иванович Воробьев, ректор ЦИЖВЯ. В этот же день был убит без суда и следствия причастный к «делу Невского» Иван Хван, японовед, друг семьи Невского. В 2001 году из Окинавы в Петербург приезжала большая японская делегация во главе с мэром города Хирара - чтобы посетить места, связанные с Невским. Они побывали в Университете, в Институте востоковедения, заказали панихиду во Владимирском соборе на Петроградской стороне - недалеко от дома на Блохина, а после подъехали к самому дому. Потом японцы захотели поехать на кладбище, где похоронен Невский, чтобы возложить цветы. Их привезли на Левашовскую пустошь, где в братских могилах лежат все расстрелянные в советское время. Приехали, огляделись: памятника-то нет. Положили цветы у общего православного креста. Мэр Хирара сказал: если здесь, в Петербурге, памятника нет, значит, мы должны поставить его у себя. Через год дочь Невского, Елену Николаевну, пригласили в Японию на открытие памятника ее отцу и улицы его имени - зеленой, уютной, в центре города Хирара, столицы острова Мияко. На памятнике выбит профиль русского ученого и крупные иероглифы - «Пионеру исследования Мияко Николаю Невскому», а внизу, мелким шрифтом, - его биография… С 1930-е по 1950-е годы фактически прекратила своё существование в Советском Союзе социология. Даже в период, когда была разрешена практика, и она не замещалась марксистской философией, то всё равно сохранялось доминирование марксистской мысли, таким образом, социология в СССР и во всём восточном блоке была представлена в значительной степени лишь одним направлением: марксистской социологией. Та же участь постигла и демографию. До Второй мировой войны в СССР существовало 2 института демографии - в Киеве (создан в 1918 ещё при УНР) и в Ленинграде (создан в 1930 г.). Ленинградский институт был закрыт в 1934 году, поскольку демографические исследования могли показать потери от массового голода 1933 года. Киевский институт был закрыт в 1938, а руководство было арестовано. Согласно широко распространённой в современной профессиональной демографической среде точке зрения это было сделано руководством страны во главе с И.В. Сталиным, потому что его не устроил результат переписи, показавший крупные потери населения по сравнению с предполагаемой численностью. Одновременно официально были признанными «дефектными» и «ошибочными» данные всеобщей переписи населения СССР 1937 года, а ведущие специалисты ЦУНХУ, руководившие переписью, были расстреляны. Само собой, не могла в таких условиях уцелеть и статистика. Марксистские партийные теоретики рассматривали статистику как общественную науку, поэтому многие из статистических приложений математики были ограничены. В рамках централизованного планирования, ничто не могло произойти случайно. Закон больших чисел или идея среднеквадратического отклонения были запрещены, как «ложные теории». Статистические издания и факультеты были закрыты, а всемирно известные статистики, как Андрей Колмогоров и Евгений Слуцкий были вынуждены забросить статистические исследования. Согласно открытым сегодня данным, в СССР было репрессировано 212 действительных членов, почетных членов и членов-корреспондентов Академии Наук. Одних только геологов были репрессировано 968 человек. 574 учёных были расстреляны в одной только Москве. Среди них: 71 директоров, заместителей директоров и ученых секретарей институтов, 140 профессоров и докторов наук, сотрудники научных институтов, руководящий и обслуживающий состав институтов, преподаватели учебных институтов, аспиранты… О том, что ждало учёного в недрах ГУЛАГа, мы уже могли узнать на примере академика Вавилова. Однако, добавим к этому ещё две зарисовки о тех, чьи имена канули в забвенье. О них со страниц своих мемуаров напоминает нам Е.А. Керсновская: «В рабочее время к нам в выжигалку редко кто-либо, кроме тюремных надзирателей, то бишь «воспитателей», заходил. Все, кто еще мог работать, работал, чтобы сохранить право на пайку и, следовательно, на жизнь, а те, кто по болезни освобожден... ну, тем было не до того! И все же к нам заглядывал довольно часто один очень любопытный посетитель. Признаться, я его ждала с нетерпением. Был это Николай Николаевич Колчанов, профессор Томского университета, сибиревед. Что это за наука? История? География? Этнография? Геология, ботаника или зоология? Должно быть, все это вместе взятое. Ох, и умел же он свой товар - Сибирь - лицом показать! Плел он корзины из лозы. Придет, бывало, старичок, расположится со своим «рукомеслом» на пороге выжигалки и начинает плести. Затем мало-помалу заводит беседу, и не видишь уже сломленного неволей и голодом старика, плетущего какую-то паршивую корзину, а плетет он дивное кружево ярких образов, событий, да так красиво умеет все это преподнести! Начинаешь верить даже, что сибирский распроклятый гнус ничем не хуже райских птичек! Если музыка Орфея могла покорять даже зверей, то можно было только удивляться, как его ораторское искусство не нашло пути к сердцу тех зверей, что в 1937 году обрекли его на медленную смерть. Однажды я увидела то, чего никогда не забуду. Два кухунных мужика, расконвоированные бытовики, снабжавшие кухню дровами, вынесли большой бачок с отходами больничной кухни. За ними трусцой семенила группа десятка в полтора теней, бывших когда-то людьми. Мужики опрокинули в отлив бачок, и один из них погрозил кулаком группе доходяг, застывших в положении «стойки». Так делает стойку охотничья собака: она будто замерла, и только приподнятая лапа и вздрагивающий кончик хвоста говорят о том, что в следующий момент по команде «пиль» она сделает рывок в сторону дичи. В числе первых делал стойку профессор Николай Николаевич Колчанов - оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своим вдохновением. Команды «пиль» не последовало, но стоило лишь «кухонным мужикам» удалиться, как все эти голодные обезумевшие люди ринулись к отливу и, отталкивая друг друга, стали выгребать руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот. Перед глазами у меня финал этого зрелища: на скудной вытоптанной траве стоит на четвереньках профессор Колчанов; все тело его сотрясается - его рвет... Когда рвотные спазмы прекращаются, он сгребает с земли то, чем его вырвало, и вновь отправляет все это в рот...
- Ага! Судя по ошалелому выражению вашего лица, вы, очевидно, наблюдали «цвет нашей интеллигенции», которой до 1937 года страна могла по праву гордиться, - саркастически улыбнулся Прошин, когда я вернулась на работу в выжигалку. Все реже заходил он к нам со своей недоплетенной корзиной, все короче становились его лекции, а вскоре совсем прекратились. В середине лета профессор Колчанов умер. А где-то еще ждала его семья и жена считала, сколько остается до встречи...»; «Знаю, что никто меня не звал на помощь, но я просто почувствовала, что кому-то моя помощь нужна, и ринулась в глубь каюты, где происходила какая-то возня: не то потасовка, не то игра. И, Боже мой, что я увидала! Вся свора бандитов развлекалась. Предмет этого развлечения - пожилой, интеллигентного вида мужчина с бородкой - профессор Федоровский. Сидящие на верхнем ярусе держали его за ноги и раскачивали в проходе между рядами вагонок. Он летал по воздуху, как волейбольный мяч, а окружавшая его свора, мужчины и женщины, гогоча от восторга, время от времени ударом подбрасывали его повыше. Старик не кричал. Может, просто задохнулся, повиснув вниз головой, а может, понимал, что это бесполезно. Наверное, я тоже понимала, что мое вмешательство будет иметь для меня самые плачевные последствия, но я не могла бы и животное, которое мучают, предоставить его печальной судьбе, а тут передо мною был человек.
- Трусы! Как вам не стыдно?! - с негодующим криком бросилась я на выручку старику.
Только чудо (и отчасти мое вмешательство) помогло ему доехать до Дудинки, а не продолжать путешествие по другой реке - Стиксу... Меня здорово поколотили. Подробностей не помню. Запомнилось почему-то, что били по голове ведром и ведро погнулось. Еще помню, что мой башмак выбросили через иллюминатор. Хотели и меня отправить туда же, но иллюминаторы оказались тесны.
(…)
Профессора Федоровского я потеряла из виду. Лишь года через два-три, узнав, где я нахожусь, он передал мне на шахту через чертежницу проектной конторы Ольгу Колотову очень трогательное, исполненное благодарности письмо. Все эти годы совесть его мучила, оттого что он не мог меня поблагодарить... А за что, собственно говоря? За то, что меня поколотили? Хотя, занявшись мной, они его бросили. Профессора Федоровского посадили в 1937 году, но дали ему возможность завершить свою научную работу, имевшую оборонное значение. Где-то под Москвой в его распоряжении находились лаборатории и даже целый научный городок. Там у него был свой коттедж, в котором с ним жила жена. Он рассчитывал, и ему это обещали, что по завершении работы его выпустят на свободу. Когда же работа была окончена, его этапом отправили в Красноярск, где он в Злобине занимался погрузкой барж. Это был ученый - человек не от мира сего, и на погрузке толку от него было мало. Поэтому, когда он попросился в Норильск, где в образованных людях очень нуждались, эту просьбу удовлетворили. Преподавал он в горно-металлургическом техникуме, а жил не то во втором, не то в девятом лаготделении. Бедняга... Не судьба была ему выйти на волю! Он даже не знал, какой у него срок, думал - десять лет. Но, когда этот срок истек, ему сказали, что пятнадцать. Он скончался от инфаркта. Человек, живший только наукой и для науки, умер в неволе, так и не поняв, за что его осудили...» Конечно, многие учёные, прежде всего, технического профиля, попадали в «высший круг ада» - в шарашки, где под страхом отправки в круги нижние и смерти, создавали то, что сделалось в итоге научными прорывами и выдающимися техническими достижениями Советского Союза, заслуга коих приписывалась, разумеется, исключительно марксизму, партии и «мудрому руководству»… В ходе проводимой селекции коммунистическая система вырабатывала, как мы писали в начале этой части, нового человека. Суть этого процесса пророчески предвидел Достоевский в системе беса Шигалёва: «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! (…) Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина. Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина!» «Шигалёвщина» есть, по существу, истинная идеология большевизма. Уровень образования, прежде всего гуманитарного, призванного воспитывать душу и обогащать творческую, свободную мысль, был понижен до той безопасной планки, когда вместо подлинных знаний обучаемый получает их суррогат – идеологическую жвачку с инсенциями собственно гуманитарных предметов в ограниченной дозировке. С точными науками дело обстояло иначе. Они были нужны грезящей о мировой революции власти для развития индустрии и, самое главное, военной промышленности. Поэтому перед «селекционерами» стояла задача выработать соответствующий тип учёного: наделённого максимальными знаниями в нужных государству областях, талантливого в своём деле, но при этом совершенно покорного и готового исполнять любой заказ власти, будь таковой даже преступен. Два фактора обеспечивали это. С одной стороны, духовная выхолощенность, отсутствие той самой гуманитарной базы, зауженность кругозора на своём предмете и годами воспитываемая идеологизированность сами по себе рождали тип учёного-робота, утратившего моральные ориентиры и готового на всё. Однако, такой материал лишь ковался, лишь возрастал на смену старшему поколению, а то ещё обладало иной закваской. Поэтому к ним применяли второе, более простое и эффективное средство – страх, заставляющий отступать от принципов, от требований совести, от всего того, чем некогда жила душа. Учёные рабы создавали сверхмощное оружие и иные изобретения, не ведая или гоня от себя мысль о том, какие последствия будут иметь их достижения. И очень редкие отчаянные смели уподобиться профессору из сказки Шварца, в запоздалом ужасе от своего изобретения отправившемуся в заключение, но не пожелавшего производить для короля Каина ХVIII комаров, взрывающихся с силой атомной бомбы. Страшна наука, лишённая духовной основы, наука, лишённая морали и нравственности, лишённая ответственности перед человеком и природой. Именно этим фактором обусловлено то варварское истребление природы и людей, о защите которых нисколько не заботились, ставя смертоносные опыты, которые наблюдали мы в ХХ веке и наблюдаем поныне, но уже в иных исторических реалиях.
Другие материалы из раздела Советский период
