Автор: BR doc
Дата: 2014-03-27 01:30

Маршал в гостинице накрывает пьяных политруков. Монастыри превращаются в крепости. Грабеж и разорение святынь и исторических достопримечательностей. Как погиб Великий Новгород (Из воспоминаний очевидца.) В то утро, когда красные дивизии, оставив Шимск, в панике и вразброд переправились через реку Шелонь, — улицы Новгорода выглядели странно-затихшими, словно вымершими. Город пустел уже давно. Как то сразу, в одно время, исчезли видные евреи: член коллегии защитников Добкин, зубной врач Эфрон, психиатр Хотин с женой, тоже врачом. Одним из первых бежал старший нарсудья Григорьев — неожиданно даже для своей жены. Потерялся в тревожной суете депутат Верховного совета, доктор Шатунов. Все эти крупные крысы бежали тайком, под разными предлогами и неведомыми путями. По улицам ползли танки, с открытыми люками, откуда выглядывали черные от пыли и масла головы водителей. Танки шли через мост и поворачивали почему-то на Московское шоссе. По тому же направлению отбивали шаг колонны красноармейцев; шинели на них были какие-то старые, кургузые, напоминавшие гражданскую воину и разруху. Растянувшиеся ряды, то и дело сбиваясь с шага, нестройно тянули: 
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет ...
А этот первый маршал, оказывается, недавно был здесь, на этих самых улицах, — и население об этом не знало. Рассказывали, что нарочно устроили воздушную тревогу. Кто-то из-под ворот подсмотрел, как по опустелым улицам тихо-тихо шли три машины: в средней — одиноко, в глубокой задумчивости сидел Ворошилов. Над машинами медленно кружился, охраняя, самолет. Ворошилов пробыл в городе два дня, «накрыл» в гостинице пьяных, бежавших с фронта, политруков, всех приказал арестовать, четверых расстреляли. И сейчас эта песня о грядущих боях, когда первый маршал кого-то куда-то поведет, звучала странным анахронизмом, как странно казалось и самое движение: немцы позади, а они идут... на Москву. До вчерашнего дня жители города все еще не думали, не знали, придется-ли, и куда уходить, далеко ли немцы, и будут ли, и как, защищать Новгород. Лихорадка последнего месяца, с того дня, как город стал подвергаться бомбежкам, притупилась, улеглась, — и порой казалось, что уже никогда не жили иначе, не ночевали нигде, как только в сырых сводчатых подвалах, где все углы были забиты мешками с пришитыми заплечными лямками — на всякий случай. Горела Панковка, где был аэродром, Кречевицы, вокзал. Налеты делались все чаще и продолжительнее. На крыше Дома культуры поставили пулемет, а из древней Кукуевской башни нелепо нацелилось в небо непонятное жерло. Никому не приходило в голову, что сама система расположения орудий защиты обрекала на разгром и уничтожение не только знаменитые памятники старины, но и больницы, школы и инвалидные дома, где оставались больные и беспомощные люди. В Комловской психиатрической больнице, где было 500 душевно-больных, поставили два прожектора и зенитку. Юрьевский монастырь, отведенный последние годы под областной инвалидный дом, объявили запретной зоной, где хозяйничал Ревтрибунал, а стариков и старух оставили там-же. Штаб корпуса разместился в самом центре города, где собиралось когда-то Новгородское Вече. Знаменитый Хутыньский монастырь; сохранивший веками всю прелесть старинного зодчества XIV века, лихорадочно превращали в крепость обороны. Наспех заколачивали досками памятник Тысячелетия России, — единственный, непревзойденный образец монументального русского искусства. И уже в самые последние дни, в припадке тупой ненависти и страха перед неизбежным, грядущим возмездием, сбросили в Волхов большой колокол, стоявший у звонницы собора Св. Софии, — покровительницы и защитницы Великого Новгорода. Золото и ценности Софийской ризницы, так-же, как и сокровищницы окрестных древних монастырей: Юрьевского, Спаса-Нередицы, — все это было разграблено и увезено еще раньше. С дьявольской местью за черту оседлости, за стихийные народные погромы, — разорили и обескровили святыню народной русской души, колыбель самобытного русского государства — господин Великий Новгород. И город — замер  
Порешили дело.
Все кругом молчит.
Только Волхов смело
О былом шумит...
Уже несколько дней по ночам слышен был глухой, содрогающий землю, прерывистый гул: где-то у Шимска била тяжелая артиллерия. Гул становился все явственней и ближе. И вчера — на Сенной площади — ударил первый снаряд. Никто сначала не понял — что это и откуда? К бомбам уж как-то привыкли, а тут — среди ясного неба, не бьют зенитки, не видно самолетов и, вдруг осколки ... Паника захватила людей в свои цепкие лапы и... понесла. Без мысли, без рассуждения, поднялись, подхватили узлы и бросились через мост, на Торговую сторону, где, почему-то казалось была еще власть, которая обязана и может указать путь, куда бежать и где спасаться. Это был психоз, тот массовый роковой психоз, который в переполненном здании при одном только крике: пожар! приводит к бесчисленным жертвам, давящих друг друга, безумных от страха, людей. Люди бежали и падали, бросали узлы и, царапаясь в кровь, осаждали последние тесные баржи ... Лезли на верную гибель, жертвами преступной тупости большевистских властей, пустивших по реке в последний раз барки с беззащитным гражданским населением... Немного нашлось таких, которые смогли в эти минуты нащупать единственный правильный путь: укрыться под своды церквей или под белый флаг городских больниц. Ни около церквей, ни в больницы, ни в самый Кремль германские летчики не сбросили за все время ни одной бомбы. Колмовская психиатрическая больница — старинное, сорокалетнее заведение, расположенное на самом берегу Волхова, в 3-х километрах от Новгорода. Высокие мрачные корпуса с двойными решетками, откуда день и ночь, не смолкая, несутся плач, крики, хохот. Сюда, в Колмово, в громадный сводчатый подвал, прибывали весь день бежавшие из города, из Псковской и Ленинградской слободок. Располагались на полу, вперемежку с психически-больными, переведенными из верхних палат, тревожно прислушиваясь к тому, что творится наверху, над толстыми сводами...  К двум часам дня город скрылся из глаз в сплошном черно-желтом дыму. Горел лесопильный завод, огненные шапки перелетали на пристань. Над Антониевским монастырем, где укрепились последние банды поджигателей, кружились бомбардировщики. Где-то размеренно и спокойно била артиллерия: выстрел — тишина и разрыв. Выстрел — тишина и разрыв. 
— Господи — Господи, Господи — Господи! — шепчет кто-то в углу. Хоть бы скорей, хоть бы скорей!...
И вот наконец... В подвале сразу стало тихо-тихо. Вся эта масса людей среди грохота бомб и снарядов, в центре огня укрывшаяся под маленьким белым флагом, — вздохнула вдруг глубоко— глубоко, как один человек, и перекрестились: 
— Пришли!...
По больничному двору медленно, с коротким штуцером, оглядывая окна, приближался первый германский солдат. Никто не ложился спать. Поздно вечером, у главного корпуса, группа больничных сестер окружила немецкого офицера, с любопытством смотревшего на оконные решетки, за которыми тревожно метались душевно-больные. В угловом окне кто-то из больных, усевшись на подоконник в одном белье и ухватившись рукой за железо, пел:  
Вот мчится тройка почтовая
По Волге матушке зимой...
— Что это он поет? спросил офицер.
— Это старинная русская национальная песня.
А город горел. Вся половина неба была залита сплошным пламенем. И в кровавом отблеске пожара белая фигура сумасшедшего певца, прильнувшего к решетке, казалась грозным символом погибающей навсегда большевистской России...Великого Новгорода больше не существует. На месте исторического, дорогого каждому русскому сердцу города — груда камней и черные остовы стальных переплетов. Среди этого мертвого кладбища невредимо стоят только старые кремлевские стены, Софийский собор и памятник тысячелетия России.