Автор: BR doc
Дата: 2014-03-02 01:04

Каждое общественное движение опирается не только на открытия отдельных идеологов своего времени, но на традиции прошлого, на те или другие исторические течения человеческой мысли и культуры. Формирующаяся в переживаемое нами трудное и кровавое время идеология новой национальной России также должна прочно установить преемственную связь с определенными ценностями общечеловеческой и национальной культуры. Борцы за светлое будущее своей страны и народа, непримиримые враги большевизма, не являются Иванами, непомнящими родства в мире идей и культурных достижений человечества. Они не только несут новое, но и связывают это новое с лучшими заветами национальной мысли, завещанными отцами и дедами. Сейчас не время подробно разрабатывать вопросы этой связи, но безусловно пора установить ее основные вехи и отмежеваться от того отношения к национальной культуре, которое характерно для идеологии большевизма. Русские марксисты немало потрудились над тем, чтобы приспособить всю нашу культуру к своим узкопартийным целям. Не только на международной арене, но и на национальной почве они отыскивают те элементы культуры, которые могут быть использованы в подтверждение их теорий. Еще Ленин в полемике с народниками остро поставил вопрос о борьбе за культурное наследие и указал своим ученикам пути подхода к этому вопросу. Прежде, чем формулировать наше собственное отношение к культурному наследию России, поучительно проследить, какую оценку дают ему большевики, что они принимают из истории нашей национальной культуры и что отвергают, против чего восстают. Что же приветствуют большевистские партийные идеологи, на что из прошлого они опираются? Первое – это все проявления недовольства политическим и социальным строем старой России. Всякое революционное бунтарство находит в них горячих приверженцев и защитников. При этом они особенно выделяют своеобразную «пугачевскую» линию общественной мысли, начиная с Радищева, вплоть до так называемых революционных демократов – шестидесятников, группировавшихся вокруг Чернышевского и его ученика Добролюбова. Второе – это рационализм или рассудочность, связанная с отрицанием старого русского общества. Поэтому они резко выступают против малейшего проявления не рассудочного, а интуитивного подхода к жизни, пытающегося раскрыть ее глубинные тайны, сорвать с ее загадок таинственное покрывало Изиды. Третье – это материализм, особенно материализм Фейербаха, наиболее близкий к марксизму или диамату. Малейшее проявление религиозности или даже философского идеализма встречает с их стороны беспощадное осуждение. Четвертое – это ориентация на «прогрессистов», то-есть, на тех деятелей в философии, гуманитарных науках, литературе и искусстве, которые стояли на точке зрения общественного прогресса, были оптимистами в истории.

Исходя из перечисленных четырех положений, большевики разделили всех деятелей нашей культуры резкой чертой, отмежевывающей «революционеров», типа Чернышевского, от «реакционеров» вроде Достоевского, материалистов от идеалистов, прогрессистов от пессимистов и т.д. В результате они пришли к тому, что своими предтечами провозгласили как раз тех представителей русской культуры, которые в максимальной степени были связаны с западно-европейским просвещением последних столетий и ополчились против тех, кто представлял, по сути дела, истинно-русские национальные начала нашей духовной культуры. Сказанное легко иллюстрировать примерами. Возьмем такое явление, как идеология дворянских революционеров-декабристов. Нельзя не преклоняться перед героизмом участников декабрьского восстания на Сенатской площади. Жизнью и смертью подтвердили они свое бескорыстное стремление отдать все для родины и народа. Но ведь большевики, при оценке декабристов, не останавливаются на признании их высоких моральных качеств. Они не удовлетворяются и тем, что декабристы «разбудили Россию». Нет. В самых крайних заявлениях «Русской Правды» Пестеля, в намерении декабристов истребить всю царскую семью и утвердить в стране просвещенную дворянскую олигархию с буржуазно-радикальным уклоном, ищут большевики подтверждения исконной народности собственной «революционной программы». Они готовы осуждать декабристов не за политический авантюризм, а лишь за недостаточную решимость в выборе средств для революции, за их нежелание дополнить дворцовый переворот прямой пугачевщиной. Между тем, как мы ни чтим память многих из декабристов, мы никогда не в праве забывать, что программа их левого крыла была ошибочной и вредоносной для тогдашней России. Если бы переворот удался, - национальная государственность была бы подорвана, начались бы невиданные смуты, и страна вновь оказалась бы на краю гибели, как в 1610-1613 г.г. Продолжая дело Радищева, декабристы, как и он, были сильны своим обличением язв старого русского общества, но так же, как и Радищев беспомощны в своих положительных утверждениях и призывах.

Выступая послушными учениками западных мудрецов, они отрывались от живой реальности национальной жизни, витали над бездной. Эпоха тридцатых-сороковых годов также рассматривается большевиками предвзято и односторонне. Знаменитый спор западников и славянофилов решается ими безоговорочно в пользу первых, т.е. Герцена, Белинского и их единомышленников. При этом в деятельности Белинского они произвольно раздувают последний этап, связанный с увлечением великого критика утопическим социализмом и материализмом Фейербаха. Творческая деятельность таких представителей национальной культуры, как И. Киреевский, А. Хомяков, Ю. Самарин, К. Аксаков, Шевырев, оказывается умышленно забытой. Шевырев же был вторым критиком в русской журналистике того времени после Белинского, Самарин и особенно Хомяков были своеобразными, истинно-русскими философами. И. Киреевский уже в то время обронил мысль об упадке западной культуры, о «духовном закате Европы». В то время, как западники толкали Россию на путь буржуазного европейского прогресса, славянофилы мечтали о совершенно самобытном развитии на основе старых традиций. Однако, и одни и другие равно враждебно относились к тому официальному злу, которое выражалось в крепостном праве, духовном гнете правительственной власти, бюрократизме и т.д. Это дало повод Герцену заявить, что обе партии напоминали двуликого Януса: они смотрели в разные стороны, но сердце у них билось одно. Казалось бы, задача историка – подняться над неизбежной исторической ограниченностью и западников и славянофилов и обобщить лучшие стороны того и другого течения. Однако, большевики, в своей узкой партийности цепляются за рассудочность и особенно материализм крайних западников и совершенно зачеркивают достижения славянофилов, не приемля их идеализма, вражды к сухой рассудочности и приверженности к национальным традициям. В результате получается грубейшее искажение нашего культурного прошлого, отрицание основ национальной русской философии и т.п. Такое же игнорирование важной линии русской культуры и общественной мысли большевики обнаруживают, обращаясь к эпохе шестидесятых годов прошлого века. Течение так называемого «почвенничества», представленное Достоевским, Ап. Григорьевым, Страховым и другими, остается у них в полном пренебрежении. Творчество Достоевского признается в основном реакционным, критика А. Григорьева и Страхова «разоблачается». В действительности же, А. Григорьев – это лучший преемник Белинского, талантливейший истолкователь классической русской литературы прошлого века. Также и Страхов во многих случаях гораздо более прав, чем Чернышевский и Добролюбов, провозглашенные большевиками, вслед за Марксом, двумя «социалистическими Лессингами». Вслед за Лениным партийные идеологии возносят на вершину национальной культуры того времени революционных демократов, т.е. в первую голову тех же Чернышевского и Добролюбова. Между тем, эстетические идеи Чернышевского не оригинальны и являются перепевом взглядов Фейербаха, а политические взгляды революционных демократов, как правило, не идут дальше наивного утопического социализма и пугачевских призывов. Неудивительно после этого, что революционно-демократическая мысль оказалась весьма мало питательной почвой для развития русской литературы, искусства и философии. Наша самобытная русская философия, художественная литература и живопись пошли совсем иными путями и окрепли на ином духовном основании. Тургенев и Лев Толстой, Достоевский и Гончаров, А. Островский и Лесков, Тютчев и Фет, были откровенно враждебны теориям, высказанным в известном романе Чернышевского «Что делать» и в его диссертации «Об отношении искусства к действительности». Сказанное не означает, что творчество революционных демократов – шестидесятников должно быть совершенно исключено из фонда национальной культуры. Ни от Добролюбова, ни даже от Чернышевского мы полностью отказываться не собираемся. Все дело – в соблюдении правильной исторической перспективы. Хватаясь за революционных демократов, как за своих предтеч, большевики эту перспективу умышленно искажают. В споре идеалиста Тургенева и материалиста Чернышевского они целиком осуждают Тургенева. По-настоящему же, необходимо признать, что Тургенев во многих отношениях был выше Чернышевского, – настолько же выше, насколько его идеализм, равно, как и философско-эстетические взгляды других великих русских писателей-идеалистов, были выше и плодотворнее плоского фейербахизма больших и маленьких чернышевских. Столь же искаженно представляют идеологи большевиков картину развития нашей национальной культуры и в последние десятилетия XIX века. Они упорно замалчивают гениального философа Владимира Соловьева. Они долгое время отрицали значение гениальных полотен Сурикова, Врубеля, Серова, противопоставляя их живописи плоский натурализм «передвижников» и наиболее агитационные вещи Репина. В музыке они отодвигали Чайковского и Скрябина, чтобы поставить на первое место представителей «Могучей кучки». В XX веке большевики заслонили «пролетариским реализмом» Максима Горького и «околопролетарским» футуризмом Владимира Маяковского такие замечательные достижения, как творчество Александра Блока и других символистов, поэзию Н. Гумилева, книги Леонида Андреева и т.п. Все, что по этому вопросу нагородили большевики, насквозь лживо и зачастую безграмотно. Задача будущих историков русской культуры – восстановить правильную перспективу по отношению к нашему культурному наследию. Чтобы идти вперед, нам необходимо хорошо знать свое духовное прошлое, любить его и разбираться в нем. История русской мысли – это не только Радищев, Чернышевский, Щедрин и Максим Горький, но и множество других имен. Что же самое дорогое и заветное для нас в далеком и недавнем прошлом русской культуры? Этот вопрос требует членораздельного ответа: с декабристами мы идем или с шефом жандармов и Николаем I, с западниками или со славянофилами, с революционными демократами, либералами или с консерваторами? Скажем прямо: ни с теми, ни с другими, ни с третьими. Наш народ достаточно выстрадал, чтобы не оставаться в плену иллюзий, навеянных партийными направлениями и политическими течениями. Все мы теперь достаточно умудрены опытом, чтобы не повторять ошибок «отцов», молившихся на Писарева и негодовавших на Достоевского за его роман «Бесы», или, напротив, восторгавшихся лирикой Фета и презиравших «Музу мести и печали» Некрасова. Мы обязаны по отношению к прошлому выйти из рамок узко-партийной ограниченности, будь это ограниченность крайних «левых» или крайних «правых». Ибо теперь, вообще, уже трудно судить, кто больше виноват в трагедии России: крайне «левые» или крайне «правые». Да и так ли уж велика разница между ними?! На вопрос: с декабристами ли мы или с Николаем I, мы отвечаем: ни с теми, ни с другим, а… с Пушкиным. Да, с Пушкиным! Потому, что, включив в свое мировоззрение и творчество всю боль и протест против зла современной ему действительности, воодушевлявшие декабристов, наш великий национальный поэт оказался чужд их прекраснодушному европеизированному романтизму, который мог очень дорого обойтись русскому народу. Пушкин был врагом правительственной реакции, воплощенной в жандармском отделении, но он был ярым государственником и отчетливо понимал в пору своей творческой зрелости, что разрушение национальной государственности на руку лишь врагам России. Вот почему, восстав против крепостничества и угнетения, гениальный поэт прославил в то же время государственную мощь Петра Великого и исторически осудил пугачевщину, как «бунт бессмысленный и беспощадный». Вот почему его взгляды на историю, на жизнь и культуру неизмеримо глубже и проникновеннее легкомысленного романтизма Рылеева, Кюхельбекера и многих других представителей идеологии декабризма в нашей литературе. Говоря о тридцатых-сороковых годах, мы не встанем безоговорочно ни на сторону западников, ни на сторону славянофилов. Приемля от начала и до конца «неистового Виссариона» Белинского, мы принимаем его именно как вдохновенную мятежную творческую личность со всеми исканиями и крутыми поворотами мысли, а не как оракула, непогрешимо возвещающего истинные пути развития и прогресса. Будучи чуткими к настоящему, приемля Белинского и Герцена, мы должны в то же время сказанную ими частичную правду отделить от крайностей и заблуждений западно-европейской рассудочности, материализма и утопического социализма. Мы должны найти в своем сердце отклик и на ту, более косноязычную, но не менее святую правду, которую с такой страстью проповедовал Хомяков и И. Киреевский, исповедовал в своем сердце великий Гоголь. Их вера в особую стать русского народа, их преклонение перед его историческими традициями не могут быть забыты в той новой идеологии, которая выковывается, как духовное оружие для борьбы с большевизмом. Рассуждая о шестидесятых годах, мы не пойдем за Чернышевским и в споре отцов и детей станем на сторону людей сороковых годов, а не на сторону горячих нигилистов Базаровых, как бы они порой честны и привлекательны ни были. Здесь мы признаем демаркационную линию, проведенную большевиками, только наше место – по другую сторону этой черты, чем у идеологов большевизма. Да и, кроме того, светлый, но во многом наивный либерализм «людей сороковых годов» не мешает нам с волнением обращаться и к художественной проповеди Достоевского, поднявшегося в чем-то очень значительном выше западников и выше славянофилов. И, наконец, в XX веке мы должны правильно оценить и приблизить к себе, в первую очередь, не традиционный реализм либеральной философии, литературы искусства, а то новое и в высшей степени ценное, что создавалось мыслителями и художниками, сознательно ставшими вне этого ряда. Трагедия нашей новейшей истории и мировой кризис лучше всего запечатлены, конечно, не у писателей горьковского «Знания» и не в писаниях Милюкова или Керенского, а в творчестве А. Блока, в полотнах Врубеля, в философских исканиях Флоренского, Лосского, Мережковского. На вопрос: с кем мы в нашем историческом прошлом, сознательные враги большевизма должны ответить: с лучшими носителями русской культуры – с Пушкиным и Гоголем, Белинским и Киреевским, Тургеневым и Достоевским, Ап. Григорьевым и В. Соловьевым, Репиным и Суриковым и т.д. Большинство из этих носителей национальной культуры стояло выше узкой партийной ограниченности, а там, где эта ограниченность имела место, они исторически дополняли друг друга. Если для большевиков по-настоящему близки были только разрушители, то мы стоим ближе к созидателям, творцам. Если большевики преклонялись перед отрицателями и материалистами, исходившими из слепого подражания рассудочным идеологиям Запада, то для нас особенно дорога культура не только отрицающая, но и утверждающая, не только являющаяся перепевом чужих идей, но сочетающая чужое со своим исконно национальным. Ибо мы знаем, что подлинная культура должна быть национальной не только по форме, но и по своему содержанию.    

Дм. Рудин
«Воля народа», 9 декабря 1944 г., № 8, с. 4 – 5.