Автор: Карпенков С.Х.
Дата: 2015-07-05 10:37

Репрессивное сталинское колесо, набирая обороты не по дням, а по часам, беспощадно подминало под себя не только зажиточных крестьян, не только тех, кто пытался защититься от вооруженного бандитского нападения, не только священнослужителей и бывших купцов, но и совсем не богатых крестьян, насильно загнанных в колхозы. Обманутые крестьяне-колхозники, лишённые своей земли и средств производства, лишенные свободы труда, вынуждены были, не разгибаясь, работать от зори до зори в колхозе, получая за свой нелёгкий труд не заработанный хлеб и не деньги, а пресловутые палочки. Бедным колхозам, едва выживавшим и всегда находившимся на грани разорения от начала их сотворения, платить было нечем – в их небогатых закромах, кроме семенного фонда, почти ничего не оставалось после выполнения плана так называемых обязательных государственных заготовок, представлявших собой завуалированную форму ограбления подневольных колхозников. Каждый колхозник, обездоленный судьбой, обязан был платить, кроме того, и другие грабительские, непосильные подати – налоги со своего личного хозяйства и приусадебного участка. Прокормить свои многодетные семьи после выплаты таких тройственных поборов (через государственные заготовки и налоги со своего хозяйства и приусадебной земли) становилось очень и очень трудно, а иногда и просто невозможно. Налоговые поборы с индивидуальных хозяйств и земли колхозников нередко превышали их годовые доходы, хотя они и были щадящими по сравнению с безумными поборами с единоличных хозяйств, облагавшихся по прогрессивной шкале. И о таком умопомрачительном ограблении обездоленных крестьян свидетельствуют многие архивные документы. Чтобы хоть как-то выжить и не умереть с голоду, нищие труженики-хлеборобы вынуждены были ранней весной, как только сойдет снег, идти в поле, чтобы найти и выкопать в холодной, сырой земле, еще не оттаявшей и не просохшей, мороженые, полусгнившие картофелины, случайно оставшиеся осенью при сборе урожая. Летом же после завершения жатвы они вынуждены были идти на колхозное поле и собирать колоски, упавшие на землю. Бывали случаи, когда смелые и отчаянные колхозники пытались сами тем или иным способом взять в колхозе хотя бы небольшую долю того, что они заработали и что им по-праву причиталось за их рабский, подневольный труд. И это, конечно же, не нравилось партийным вершителям судеб народных и их многочисленным служакам. Не нравилось и то, что закабалённые крестьяне самостоятельно, вовсе не помышляя разбогатеть, всеми силами пытались спасти свои многодетные семьи от голодной смерти. И большевицкие «мудрецы-правоведы» изобрели закон о трёх колосках, чтобы репрессивное колесо, не останавливаясь ни на минуту, подминало под себя всё больше и больше беззащитного, трудового народа.

Обо всех этих рукотворных трагедиях русского и других братских народов хорошо помнят лишь немногие люди, попавшие под сталинское репрессивное колесо, но чудом выжившие. Эти безвинно пострадавшие люди от большевицких и партийных властителей и их служак с горечью рассказывали совсем недавно своим потомкам (детям, внукам и правнукам) о своём несчастном, печальном прошлом, о страданиях и муках земного ада, в котором они оказались по злой воле партийных вожаков и прихлебателей, совершавших преступления против беззащитного народа под лукавым лозунгом строительства светлого будущего сначала в одной стране, а потом и во всём мире. И сегодня эту горькую правду жизни продолжают рассказывать со слезами на глазах дожившие до нашего времени пожилые люди, которых становится всё меньше и меньше. Как бы не были правдивы, как бы не были горьки их печальные, скорбные рассказы – живые свидетельства трагической судьбы каждого невинно пострадавшего человека, они почти ничего не говорят о гигантских масштабах трагедии русского и братского народов в суровую эпоху тоталитарной советской власти. Теперь мало кто знает о жестоких законах, изобретённых партийными бумагомарателями и «слугами» народа и каковы масштабы их трагических, скорбных последствий. Да и откуда знать о них «непросвещённому, тёмному» народу, если совсем недавно в красиво изданных многочисленных учебниках по истории партии да и в учебниках по отечественной истории, тщательно выверенных партийными мифотворцами, излагались и, по-прежнему, до сих пор излагаются в других книгах, называемых историей России, красивые мифы о прошлом нашего отечества и витиеватые мнения авторов, а вовсе не правдивые описания исторических событий в так называемое советское время. Теперь же, спустя годы и десятилетия после падения партийного тоталитарного режима, истинную же картину ужасной трагедии русского и братского народов и её умопомрачительные масштабы способны представить правдиво и без прикрас лишь те немногие люди, которые работали и работают с архивными материалами и пытаются без предубеждений и без всякой предвзятости докопаться до исторической истины, которая долгое время была спрятана не только от любопытных глаз, но и от историков-профессионалов. К одному из таких искателей исторической правды относился профессор Иван Савельевич. И он с великой радостью рассказывал о своих архивных находках студентам на лекциях в университете, а на досуге делился ими со своим коллегой Сергеем Корнеевичем. И при очередной встрече они договорились продолжить беседу о бандитском уничтожении и лишении свободы десятков миллионов крестьян в тридцатые годы прошлого века и о варварском разорении деревни.

– Вам, Сергей Корнеевич, наверно, не известно, о чём гласит «закон о трёх колосках», о котором мы упомянули, и в связи с чем он был принят? – спросил Иван Савельевич.  
– Откуда мне знать про этот и подобные ему законы, изобретенные в то время партийными «мудрецами», если в школе, а затем и в университете нам преподносили отечественную историю и историю партии через искривлённую идеологическую призму, искажающую реальные факты и исторические события, а всю художественную литературу, предписанную для изучения школьникам и студентам, выдерживали в строгих рамках социалистического «реализма», весьма далёкого от реальной жизни, подноготная сущность которого была понятна любому здравомыслящему, благочестивому человеку, но была совершенно не доступна партийным скудоумным прихвостням, бюрократам и чиновникам и, в первую очередь, самым высоким партийным вожакам преклонного возраста, пролезших на самую высокую трибуну власти и испытывавших чувство глубокого удовлетворения от своей никем и ничем не ограниченной власти. Но я хорошо помню, как в моём раннем детстве пресловутые колоски коснулись и меня.
– Это интересно. Как же они могли вас коснуться? – спросил Иван Савельевич. – Ведь карательный закон о колосках был изобретен и принят для исполнения в далёкие тридцатые годы, задолго до вашего рождения.
– Этот злосчастный закон хоть и был принят в тридцатые годы, но его никто не отменял и в сороковые, и в пятидесятые годы, и его печальное эхо ещё долго прямо или косвенно отзывалось и в более позднее советское время, когда любого крестьянина, не угодившего партийцам и их верным служакам, могли ни за что посадить в тюрьму.
– Мы знаем, что в послевоенные годы жизнь в деревне постепенно налаживалась и восстанавливалась, и вряд ли была крайняя нужда подбирать упавшие колоски, оставшиеся в поле после жатвы, зная, что за это «преступление» можно угодить в тюрьму, на многие годы лишившись свободы.
– Действительно, сельская жизнь во многих разрушенных и сожженных немцами деревнях худо-бедно восстанавливалась, но восстанавливалась очень медленно и с большим трудом. Поднималась деревня из послевоенных руин руками убиенных горем вдов, впрягавшихся в плуг и телегу вместо коня, руками несовершеннолетних сирот, выполнявших непосильную мужицкую работу, и мозолистыми, непослушными руками согбенных и немощных мужиков и баб. После войны домой в деревню вернулся только каждый третий солдат. Многие из вернувшихся были тяжело ранены и работать ни в поле, ни дома не могли. Кого-то считали пропавшим без вести, а подавляющее большинство солдат, вчерашних крестьян, погибло, защищая своё отечество.
– Большое горе и непоправимая беда в военное в послевоенное время свалились на деревни и сёла, которые ещё не успели стать на ноги и оправиться и до войны – после варварского их разорения в двадцатые и тридцатые годы, когда крепкие крестьяне были расстреляны либо сосланы, а остальные были насильно загнаны в колхозы. Больше других пострадали многие деревни и сёла на оккупированных немцами территориях. Сильно пострадала и наша деревня Вязово, где более половины хат было сожжено отступающими немцами. Обо всех этих ужасах сороковых годов со слезами на глазах рассказывала моя мать и старшие братья и сестра. Мне же запомнился один эпизод, случившийся в моей жизни спустя шесть лет после войны, когда её страшные следы были ещё видны везде: и в лесу с многочисленными глубокими ямами-воронками от разорвавшихся снарядов, и на просёлочных дорогах с минами в виде разноцветных приманок-мин, и в поле, где в мягкой почве застревали неразорвавшиеся снаряды, слегка покрывшиеся ржавчиной.
– Этот эпизод, наверно, связан с трагическими и печальными последствиями войны? – полюбопытствовал Иван Савельевич.
– Он прямо не связан с войной, а с началом пятидесятых годов. Это было мирное время, но в нашей деревне ещё не зарубцевались раны варварского нашествия немцев. На одних пожарищах, где раньше стояли бревенчатые хаты, крытые соломой, с двумя или тремя окнами на улицу, не смогли либо не успели построить новые, и они зарастали репейником и бурьяном, а на других были наспех поставлены небольшие, убогие хатки с одним окном, в которые перестраивались чудом уцелевшие от пожара прокопчённые до черна бани и надворные амбары с глухими стенами. И в каждой такой крохотной хатке едва вмещались печь, дощатый настил-кровать с соломенным матрасом и небольшой столик с лавками. Некоторые семьи, чьи хаты были сожжены немцами во время войны, вынуждены были переселиться к своим родственникам, как правило, многодетным, и им самим едва хватало места в своей тесной хате, но они по-братски делились своим кровом, помня о ближних своих и зная, что в тесноте, да не в обиде. В хату моего дедушки и бабушки по матери во время войны попал снаряд, и её брёвна разбросало, а на её месте осталась глубокая обгоревшая воронка. Чей снаряд разбомбил хату, вражеский или свой – это так и осталось тайной. Да и если бы узнали об этом потерявшие родной кров, то вряд ли было бы им легче. Из фронта не вернулись их три сына. Построить себе хату они были не в силах, поэтому и жили вместе с нами. Тяжёлые потрясения прошедших десятилетий, включая войну, изрядно надорвали их здоровье: хлебнув горя, они тяжело заболели и в невыносимых муках умерли, не дожив и пятидесяти пяти лет – сначала через три года после войны дедушка, а потом через год и бабушка, которая каждый день до самой смерти с горькими слезами на глазах вспоминала о своих сыновьях, не вернувшихся из фронта, и до последнего вздоха надеялась, что они все-таки вернутся домой, несмотря на то, что ещё во время войны поочерёдно приходили печальные вести об их гибели. В каждой семье случилась непоправимая беда – из фронта не вернулись многие родные и близкие: родители не дождались своих сыновей, а дети – своих отцов. У кого-то погиб отец, а кто-то потерял сыновей. Горе и несчастья у всех были разные. Но каждому казалось, что его горе самое большое и что он самый несчастный человек на свете И каждый человек, убиенный горем, по-своему был прав: разве можно горе измерить, если оно безгранично. Но в деревне в то страшное время, как и в до войны, было ещё одно общее горе, была еще одна общая беда: крестьяне еле-еле сводили концы с концами – за работу в колхозе от зори до зори почти ничего не платили, а собранного из своего приусадебного участка хлеба – самого необходимого продукта питания, не хватало до нового урожая, чтобы прокормить свои многодетные семьи. В сельские лавки основные продукты питания, включая хлеб, не завозились – партийные вожаки и их приспешники считали, что деревня сама себя прокормит. Любая деревенская лавка была похожа не на городской магазин с широкими, длинными прилавками и полками, худо-бедно заполненными товарами, а на крохотную хатку на курьих ножках без окон, но с одной дверью. В таких лавках были всегда в избытке залежалые сигареты, папиросы и махорка. Курите себе на здоровье. Были всегда в продаже и никогда не переводились ни водка, ни вино. Предпочитали покупать водку, и это случалось весьма редко – здоровых мужиков, пристрастившихся к зеленому змею, в деревне почти не было. Вино же с мутным, густым осадком, неизвестно с чего сделанное и разлитое в бутылки с красивой этикеткой, годилось разве что для покраски заборов. Пейте себе до отвалу, а закусить было нечем. Так что было чем заливать горе при любом несчастье, которое случалось каждый день в каждой семье, и об этом «заботились» партийные «слуги» народа. Однако такая лукавая забота оставалась без внимания – бутылки с горячительными напитками подолгу застаивались на полках сельских лавок, покрываясь серым слоем пыли, и на них засиживались проворные, вездесущие мухи, оставляя после себя темные, трудно смываемые пятна. Обеспечить же честных сельских тружеников хлебом партийные вожаки не хотели и не могли. За хлебом насущным в городах и посёлках с раннего утра ещё до восхода солнца выстраивались длинные очереди, а иногда проголодавшиеся покупатели вынуждены были брать штурмом полупустые магазины, чтобы купить хотя бы одну буханку чёрного хлеба. Поставлять же хлеб в сельские лавки – эту «архиважную» задачу партийные властители даже не ставили. Гвозди бы делать из этих людей, то, по меткому слову поэта, не было бы крепче в мире гвоздей. И к этому образному выражению следует добавить: такими несгибаемыми гвоздями вполне возможно забивать всё и всегда и в любую погоду. Главным же для многих партийных вожаков, закалённых в огне и буре революционного дурмана и по своей натуре похожих на крепкие гвозди, было совсем другое – разделять и властвовать, а не проявлять хоть какую-то малейшую заботу о трудовом народе, который, испытывая каждый день нужду в самом малом, кормил и поил их от пуза. Поэтому бедные, нищие люди спасались от голода, кто как мог. Кто-то добавлял в хлебное тесто измельчённый картофель, что было вполне приемлемо, и испечённый хлеб получался вполне съедобным и даже вкусным, но беда заключалась в том, что запасы картошки как и муки тоже кончались. Кто-то примешивал в тесто картофельные очистки, что было вовсе не безвредно и даже опасно для здоровья. Кто-то выпекал хлеб с лебедой или крапивой, или сосновой корой, а кто-то вынужден был идти в поле собирать ржаные либо пшеничные колоски, опавшие во время жатвы. Оба собеседника призадумались. По притихшему голосу и выражению бледнеющего лица Сергея Корнеевича можно было определить, что он сильно переживает и волнуется, погрузившись в свои воспоминания о безрадостном детстве. И Иван Савельевич хотел перевести разговор на другую тему, чтобы как-то успокоить своего коллегу. Не дождавшись реакции своего собеседника Сергей Корнеевич тихо, еле слышно промолвил:  
– Я ещё не рассказал о главном, о своих печальных колосках.
– Мы сегодня слишком много говорили о печальном. Может быть, об этом мы поговорим в следующий раз.
– Мне бы хотелось сделать это сегодня, если не возражаешь, Иван Савельевич.
– Согласен. Слушать всегда легче, чем рассказывать истории, особенно, если они связаны с детством, лишенном радости.
И Сергей Корнеевич продолжил свой рассказ:
– Под ласковыми лучами солнца в тёплую летнюю погоду быстрее обычного набирали силу и тяжелели колосья жита. К концу июля они полностью налились. Их бледно-зеленоватая окраска исчезла, и вместо неё чудесным образом появился нежно-золотистый цвет – явный признак того, что жито полностью созрело и готово к жатве. В те годы жито жали серпами. Комбайнов, которые обещали партийные вожаки, тогда не было, хотя и прошли долгие десятилетия после насильственной, сплошной коллективизации. И деревенские бабы каждый день, как только спадала утренняя роса, выходили в колхозное поле жать жито. Сжатое жито они вязали в снопы и складывали в небольшие копны. Жать жито серпом – работа очень тяжёлая. Приходилось наклонятся почти до самой земли, чтобы левой рукой захватить упругие стебли жита, сколько их вместится между изогнутым внутрь большим пальцем и прижимающими остальными, а затем острым серпом в правой руке подрезать снизу захваченный пучок стеблей жита. Первый пучок скручивался, и на него поперёк клались следующие пучки до тех пор, пока не набирался сноп, который связывался скрученным пучком, или соломенным жгутом. И такая несложная операция, но требующая большого практического опыта и сноровки, повторялась для каждого пучка жита и затем для каждого снопа. При этом каждая жница низко кланялась кормилице-земле, чтобы сначала сжать жито, а потом связать его в снопы. До боли в спине и ломоты в суставах, а иногда до кровавых мозолей на руках, доводила жатва даже опытную жницу, привыкшую к тяжёлому крестьянскому труду. Иногда не спасала и трудовая закалка – случалось, что жницы умирали во время жатвы. Так умирала моя бабушка по отцу, не дожив и сорока лет. Прямо в поле, когда жатва завершалась, со снопом и серпом в руках она, потеряв сознание, упала, и смерть её настигла на крестьянской подводе по дороге к дому, которая оказалась последней в её нелёгкой жизни... Особенно большие трудности испытывали молодые, неопытные жницы, впервые выходившие в поле жатвы. Но несмотря на все эти земные тяготы, во время жатвы никто не унывал, никто не роптал и не жаловался, а работали все в поле от зари до зори каждый день, пока не закончится жатва. И так было до октябрьского переворота, когда жница жала жито на барском и на своём поле, и многие десятилетия после октябрьского переворота только с той разницей, что поле было не барским, а колхозным – тоже чужим, за исключением собственной узкой полосы, которая не каждый год засевалась житом.
– Такой благородный труд крестьянки можно назвать героическим! – прервал рассказ Иван Савельевич.
– Вне всякого сомнения, все крестьянки-жницы во время летней страды совершали трудовой подвиг. И такой подвиг всегда ценили в народе, воспевая его в песнях и забавных частушках. А в советское время партийные «мудрецы» пошли ещё дальше – не ограничившись тем, что ставили везде и всюду, на каждом перекрёстке монументы «гениальным вождям», умершим и живым, разрешили возводить незатейливые памятники простой женщине-труженице со снопом жита либо с серпом в руке.
– Почётное место сельской труженице с серпом в руке, вознесённым над головой, нашлось на высоком пьедестале огромного памятника рядом с рабочим с высоко поднятым молотом.
– Многие знают, что это – фундаментальный монумент – скульптора Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Он был создан для советского павильона на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Потом его перевезли в Москву. Со временем этот памятник, исполненный в металле, стал разрушаться, и в 2009 году после реставрации его опять установили на прежнем месте, вблизи северного входа Выставки достижения народного хозяйства.
– Этот выдающийся памятник монументального искусств в виде динамичной скульптурной пары человеческих фигур с серпом и молотом, устремлённых в светлое будущее, отражает идеал и символ советской эпохи, как это было принято считать в период длительного строительства развернутого социализма, переходящего в стадию коммунизма.
– Мне кажется, – продолжил Сергей Корнеевич, – высокое художественное мастерство скульптурного воплощения мнимого советского идеала, не вызывает сомнений не только у простых людей, ценящих красоту и изящество, но и у профессионалов, самых строгих ценителей монументально искусства.
– С этим нельзя не согласиться. Но глубокое противоречие с реальной жизнью заключается вовсе не в красоте и не в изяществе этого памятника, а совсем в другом – сам идеал советской эпохи оказался не только мнимым, но и лицемерным, и лживым. С подачей партийных мифотворцев совсем недавно считалось, что скульптурные фигуры монументального памятника олицетворяют собой хозяев советской земли – рабочего класса и колхозного крестьянства. И в этот лицемерный миф многие верили, хотя на самом деле в тоталитарную советскую эпоху безраздельно властвовали партийные вожаки и бюрократы разных уровней и мастей, а вовсе не рабочие, трудившиеся на заводах и фабриках, и вовсе не крестьяне, добывавшие в поте лица хлеб насущный.
– Об этом в советское время знали все благочестивые, здравомыслящие люди: и те, кто стоял у станка и получал за свою работу гроши, которых едва хватало на пропитание и проживание; и десятки миллионов крестьян, которые пахали и сеяли, косили и жали, но за свой нелёгкий труд получали не хлеб и не деньги, а палочки. Однако не хотела знать об этом огромная армия нахлебников: партийных вожаков, их служак и прихлебателей, – прильнувших к дармовой кормушке.
– Глядя на памятник «Рабочий и колхозница», можно порассуждать и о другой его символике. Может быть, этих тружеников города и села объединяет вовсе не идеал советской власти, а труд и взаимная любовь, скрепляющие супружеские пары, которые всегда при любых обстоятельствах и даже в невзгодах стремились и стремятся быть вместе и которые очень часто изображались в произведениях разных жанров и видов художественного искусства?
– Скульптурная пара мужчины и женщины, искусно выполненная в металле, никак не подходит на роль верных, неразлучных супругов, так как их труд хоть и благородный, но совсем разный: рабочий работал и работает за станком, а крестьянка-колхозница трудилась в поле; разделяло их и расстояние: рабочие жили и живут в городах и посёлках, а колхозницы жили в деревнях и сёлах. Поэтому в действительности супружеские пары рабочего и колхозницы, разделённые местом работы и образом жизни, были большой редкостью.
– Супружеские пары скрепляют не серп и не молот, а взаимная любовь и верность. И об этом свидетельствуют благоверные Пётр и Феврония, которые своими земными трудами и духовным подвигом явили народу пример счастливого брака и благополучной семьи. О них до сих пор сохраняется память народная, и в их честь был учреждён народно-православный праздник семьи, любви и верности. Однако об этих благочестивых людях в советское время не принято было говорить и им не воздвигли памятник, подобный монументу Веры Мухиной.
– Можно однозначно и безошибочно утверждать, – продолжил Иван Савельевич, – что эту скульптурную пару памятника «Рабочий и колхозница» никак не объединяет орудия труда – серп и молот, как бы высоко не возносили их к небу по замыслу скульптора. Тем не менее серп и молот по задумке партийных «мудрецов» считался эмблемой страны советов, символом советской власти. Возводя на пьедестал почёта тружеников села и города соответственно с серпом и молотом в руках и прикрываясь лживым лозунгами диктатуры пролетариата и власти народа, партийные властители и их прихлебатели всеми средствами удерживали власть в своих цепких, нечистых руках, которую они лицемерно считали народной.

– Я хорошо помню, как в советское время говорили о другом символе серпа и молота. Как правило, говорили шёпотом в кругу самых близких людей: серп и молот – это смерть и голод. По-видимому, такую истинную оценку эмблеме советской власти давали здравомыслящие и дальновидные люди сразу же после октябрьского переворота и незаконного захвата власти большевиками. За такую справедливую оценку советской власти, считавшуюся «контрреволюционной пропагандой», можно было поплатиться жизнью, либо угодить в тюрьму на многие годы. Прикрываясь мирными орудиями труда – серпом и молотом – большевики, а затем и их последователи-партийцы, преследовали вовсе не мирные цели, а совсем другое – путём кровавых репрессий, массовых расстрелов и лишения свободы они многие десятилетия удерживали власть в своих окровавленных руках. Очевидно, ни серп, которым жнут жито, и ни молот, которым «куют счастия мечи» не повинны в трагической судьбе русского и других братских народов, а та многочисленная армия партийных властителей дум народных, вооружённая «единственно верной теорией», которая вместе с внесудебными карателями и палачами уничтожала и лишала свободы многие миллионы трудолюбивых и благочестивых людей и которая приводила сначала к разрухе, нищете и голоду, а потом и к падению диктаторского коммунистического режима.  
– С падением тоталитарного партийного режима из государственного флага исчез и символ советской власти – золотые серп и молот вместе с пятиконечной звездой окончательно и бесповоротно унесло попутным ветром в утопическое светлое будущее, которое навсегда останется в отечественной истории и в памяти народной и будет передаваться грядущим поколениям.
– Всё возвращается на круги своя. Достоянием отечественной и мировой истории стал ещё один символ советской власти – государственный флаг, побагровевший от неиссякаемого потока пролитой крови десятков миллионов жертв, невинно убиенных. Под этим же кроваво-красным флагом гораздо большее число жертв оказалось на обочине тернистой дороги, усеянной костями народными и ведущей в мнимое светлое будущее.
– Вместо кроваво-красного флага появился трехцветный флаг с белой, синей и красной полосами, который был символом великой России. Можно сказать и по-другому, государственный флаг России возрождался в муках и страданиях долгие десятилетия в огне и буре суровой советской действительности.
– Что же означают цвета Российского флага? – спросил Сергей Корнеевич, посмотрев на свои часы.
– Какой-нибудь официальной трактовки цветов Российского флага до сих пор нет. Но известны разные толкования сочетания трёх цветов и каждого из них. В одном из них бело-синий-красный флаг олицетворяет единство трёх братских восточнославянских народов. В православной России до октябрьского переворота белый цвет символизировал свободу, синий – Богородицу, а красный – державность. С древнейших времен на Руси белый цвет означал благородство и откровенность, синий – верность, честность, безупречность и целомудрие, а красный – мужество, смелость, великодушие и любовь.
– Вне всякого сомнения, если бы все названные высокие духовно-нравственные качества человека, обозначенные в государственной символике, привились на почве народной, то возрождающаяся Россия превратилась бы в великую, сильную и могущественную Россию, какой она была долгие столетия до победы дьявола власти и демона зла на бескрайних российских просторах. Увлёкший своей беседой собеседники не заметили, как быстро пролетело время. Было без четверти двенадцать. И они решили продолжить разговор о печальных колосках в следующий раз, предварительно созвонившись по телефону.  

Профессор Карпенков Степан Харланович