Автор: Елена Семенова
Дата: 2014-09-25 00:31

Во время уборочных работ единоличные крестьяне прежде, до революции, питались очень хорошо: ели сало, мясо, яйца, сметану, коровье масло. А теперь и на уборочных работах колхозник питается только пустыми щами да картошкой, даже без хлеба, без масла, голодает. Прошлогодний хлеб он поел еще зимою. А хлеб из нового урожая правительство воспрещает выдавать колхозникам до тех пор, пока все поставки государству не будут выполнены и все колхозные фонды не будут «засыпаны», т. е. практически до конца календарного года.  Каким большим торжеством в каждой крестьянской семье был прежде «праздник первого снопа»! Первые снопы сжатой ржи, украшенные веселыми ленточками, торжественно привозили домой. Дружно, с песней, их обмолачивали - непременно по-старинному, цепами, - и зерно потом мололи на мельнице. А затем тут же бабы выпекали из этой муки «новый хлеб»: такой свежий, мягкий, пахучий, очень вкусный!  
…А ребятишки больше всех радовались урожаю. Они лакомились зеленым горохом, поджаренными колосками ржи, печеной картошкой. На возах со снопами, сияя от радости, бывало, по крылатому слову Некрасова, каждый «Ванюха в деревню въезжает царем!...» А теперь, в колхозе?.. Не праздником, и даже не буднем, а сплошной «страстной пятницей» стало в колхозе время уборочных работ.  
…Так в колхозной деревне хлеб стал врагом хлебороба, а хлебороб - врагом хлеба. Колхозный труд стал врагом работника, а работник - врагом труда. Труд стал подлинным проклятием людей...
...Председатель колхоза цифры о колхозном урожае содержит в строжайшем секрете, соблюдая приказ правительства.
…Теперь на колхозных полях нет ржи «в рост человека» или «по грудь». Массивы колхозной ржи - это «роясь до пояса», «рожь до колена». Прежде рожь серпами жали. Только на некоторых, самых глинистых, холмах иногда приходилось косить ее. Теперь, на колхозных полях почти половину ржи колхозники выкашивают косами: такая она низкорослая.  
…Откуда же на колхозных полях быть хорошему урожаю? Навоз с колхозных ферм годами не вывозится на поля.
Голодные и истощенные колхозники принуждены работать там бесплатно, из-под палки. Поэтому все сельскохозяйственные работы в колхозе выполняются гораздо хуже, чем на полях единоличников. Хуже производится пахота и бороньба. Хуже проходит прополка, пропашка. Уборочные работы проводятся «из рук вон плохо», как говорят колхозники.

Колхозные урожаи сильно страдают от полевых вредителей: полевых мышей и зайцев. Зайцев развелось очень много: нет ружей, нет охоты.  Потравы колхозного урожая - огромные.  За колхозными стадами пастухи присматривают не особенно внимательно. Голодных колхозных крепостных мало интересуют колхозные поля, луга и колхозный скот.  А голодный скот колхозников - коровы, телята, поросята - летом вообще остается безо всякого присмотра. В лучшем случае скот остается под присмотром малолетних детей (до 12 лет), которых еще не выгоняют на колхозную барщину (но часто «выводят» на колхозную работу школьников целыми классами). Своих коров колхозникам воспрещено выпускать со двора. Но нередко коровы вырываются на пустырь, а оттуда дальше, на колхозные поля и луга. Однажды две голодные коровы колхозников вырвались на клеверное поле и паслись там с обеда до вечера. С голодухи обожрались и подохли.  
…В результате всех этих обстоятельств, урожай на колхозных полях и на огороде гораздо ниже, чем в селе единоличников. А при доставке на колхозные и государственные склады и во время хранения там колхозный урожай еще уменьшается. Он гибнет: рассыпается, гниет, мерзнет, пожирается мышами. Продукты расхищаются начальниками и всякими работниками, соприкасающимися с перевозкой и хранением.  Только на пропагандном языке колхозный урожай называется «богатым». Колхозники оценивают его по-другому: «никудышний урожай».  Местные колхозники определяют средний урожай ржи на колхозных полях Болотного в 25-30 пудов с гектара. Такой урожай был в эпоху крепостного права. А средний урожай в пореформенном селе, перед революцией 1917 года, был: в общине - 50-60 пудов с гектара; на отрубах и хуторах - от 80 до 100 пудов.  Колхозный, «сталинский», урожай упал до уровня урожая в крепостной деревне. Сельское хозяйство при колхозной системе попятилось на сто лет назад. Бывшая «житница Европы» превратилась в некрасовскую деревню Неурожайку, в голодную Русь...  Скотоводство в колхозе находится в таком же запущенном состоянии, как и полеводство.  Поголовье скота в колхозном селе сильно уменьшилось, по сравнению с дореволюционным временем.  Колхозники не имеют теперь в личном владении ни лошадей, ни овец. А на колхозной ферме их теперь вдвое меньше, чем было у крестьян в дореволюционном селе.  За колхозным скотом нет вообще хорошего ухода. Сельские начальники - плохие хозяева. Они интересуются только мясом, молоком, яйцами. Но их мало интересуют свиньи, коровы и куры.  Что касается колхозников, ухаживающих за скотом - конюхов, коровниц, свинарок, птичниц, - то колхозные порядки превратили их тоже в плохих работников. Колхозники не имеют никакого интереса к своей работе на ферме. Они ненавидят эту работу, как бесплатную, принудительную, мешающую им работать на себя.  
…Кормя колхозных свиней, свинарка озабоченно думает: «А чем же мне накормить моего поросенка, чтобы он не подох?! А подохнет, - где же мне тогда взять денег на налог?!». Ухаживая за колхозными коровами, скотница невольно злится на них: «Вам, обломам, председатель и сено, и яровую солому, и даже картошку отпускает. А моя Буренушка от одной ржаной соломы подыхает...»  
…Озлобленные, голодные крепостные переносят свое озлобление и на работу, и на орудия труда, и даже на скот. Колхозники обслуживают скот, но он принадлежит не работникам-животноводам, а их жестоким угнетателям: советским крепостникам, «новым помещикам». «Колхозная революция сверху» привела к тому, что лучшие хозяева в селе были «ликвидированы, как класс». А вместо них во главе сельского хозяйства были поставлены люди неумелые, нерадивые и нечестные. Эти люди, колхозные начальники, работают «из рук вон плохо». Но расхищают и разоряют сельское хозяйство они очень основательно...  Колхозники - ограбленные, голодные, истощенные, работающие из-под палки, крепостные советского государства - не имеют никакой личной заинтересованности в колхозном труде. Мало того: жестокие и неразумные колхозные порядки вызывают у них глубокую ненависть и к государственному имению и к работе в нем.  А эти обстоятельства привели к печальному экономическому результату. Колхозно-крепостническая система привела к снижению урожайности, к упадку скотоводства, к разорению всего сельского хозяйства. Хозяйство в колхозной деревне сброшено в болото, утопает там и не может выкарабкаться...»  Е.А. Керсновская в своих воспоминаниях также приводит весьма характерное свидетельство хозяйствования по-большевистски в ещё вчера процветающей бессарабской деревне. Первое известие о создании колхозов было поднято бессарабцами насмех: «В субботу, 9 июля, у нас в Цепилове был митинг. Я не пошла: была занята прополкой свеклы, что росла на опушке леса.  Издалека до нас долетали взрывы смеха, галдеж. Изредка свист.  
Вечером ко мне пришли несколько пареньков.
- Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: «Мы, вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхозах получают даже по 2 килограмма на трудодень». Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за 2 ки­лограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тог­да выступили Спиридон Мотрук и Леня Волченко. Они бедняки: ни кола ни двора - им и говорить ловчее. Их-то никто не попрекнет, не заподозрит! «Да что вы, - говорит Спиридон, - зачем мне ваши 2 килограмма в колхозе? Я пойду косить к нашей барышне и получу 50 килограмм в день. И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!» И все поддержали: «Верно, - говорят, - не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам больше насыпаем!» На том и кончилось...» Увы, не кончилось. И последствия не заставили себя ждать. «Никто и никогда не любил платить налоги. И никто не ворчит больше, чем налогоплательщик! Как ни малы были в Румынии налоги (они не превышали цены одного пуда зерна с гектара, а за дом и приусадебный участок платили лишь те, кто имел больше 4 гектаров поля), но я привыкла слышать воркотню: «Как? Я еще должен платить им налог, когда у меня сын в армии?» Или: «Безобразие! У меня дети, а им - плати налог?» И поэтому сначала я не поняла, почему Домника Андреевна (соседка Эммы Яковлевны) так охает, а когда она мне объяснила, то я просто не поверила: оказывается, сдала она за налог на заготпункт весь ячмень - не хватило; свезла пшеницу - опять не хватило! Отвезла весь урожай подсолнечника... и пришлось еще прикупить на стороне 60 пудов. А останется ли что-либо от кукурузы для скота и птицы - она и сама не знала.  
- Ах, Фрося, Фрося! Какая вы счастливая! - говорила она, горестно вздыхая. - Вас раз выгнали из дому и больше не мучают; а из меня, что ни день, все жилы вытягивают! Я начала прислушиваться, присматриваться... И оторопь на меня нашла! Оказывается, и в самом деле люди везли и везли все, что с них потребовали в качестве налога. А ведь потребовали весь урожай целиком! Элеваторов или хотя бы амбаров и навесов, чтобы вместить такое огромное количество зерна, не было. Были назначены сжатые сроки. Люди были напуганы. И везли, везли...  Лишь пшеницу и подсолнух (и то далеко не всё) смогли увезти к себе через Днестр, а остальное с грехом пополам пристроить под навесом. Рожь, ячмень, овес ссыпали в вороха под открытым небом. А ведь осень в Бессарабии всегда очень дождливая!  Но самое нелепое - это кукуруза, сваленная пря­мо на землю за околицей, неподалеку от дороги.  Кукуруза в початках отличается довольно высокой влажностью. Хорошо сохраняется она только в сусуяках - узких дощатых сараях шириной 1 -1,5 м, стоящих на ножках. В полу и стенах щели; крыша тоже прилегает неплотно. Таким образом обеспечивается вентиляция. Иногда сусуяк делается плетенным из лозы, опрокинуто-коническим. В небольших ворохах можно держать кукурузу на чердаках, если обеспечена вентиляция через полукруглые оконца. Но тогда время от времени кукурузу надо перелопачивать, иначе она протухнет, заплесневеет, станет вредной и даже опасной для жизни.  Каково же было мое удивление, вернее возмущение, когда я увидела, как кукурузу сваливают прямо на мокрую землю, под осенние дожди! Вороха высотою с соломенный скирд уходили вдаль - от шоссейной дороги до Алейниковской церкви! Все поле было покрыто этими ворохами золотистых початков. Было ли это вредительством? Или головотяпством? Или и тем и другим вместе? Трудно сказать. Вернее всего, людей надо было любой ценой напугать и смирить. А что могло больше всего подействовать на молдаван, робких и покорных от природы? Говорят, лихие запорожцы, чтобы поразить воображение обывателей, наряжались в шелка и бархат и демонстративно мазались дегтем, а дорогие сукна мостили в грязь, под ноги своим коням.  Это было, пожалуй, то же самое. Кукуруза, сваленная в огромные вороха, очень скоро нагрелась: сперва из нее пошел теплый пар; затем густой зловонный туман заволок все поле от мельницы Иванченко до Алейниковской церкви. Горы золотых початков превратились в зеленовато-бурую гниющую массу.  Люди, проезжающие по дороге в город, отплевывались и погоняли лошадей:  
- От нас самих, от детей наших, от нашего скота забрали и сгноили.
И невольно жуть закрадывалась в их души: что это? Такое ли непомерное у них богатство, которому все непочем, или это знамение грядущего голода? «От великого до смешного - один шаг», - сказал Наполеон. Может быть, от грандиозного до преступного - еще меньше? Если для того, чтобы заколхозить все крестьянство, надо было его провести через голод 1933-1934 годов, то невольно задумываешься: было ли это случайное совпадение или обдуманное, преднамеренное злодейство? В Бессарабии эксперимент был прерван войной, но и того, что я видела до 13 июня 1941 года, было достаточно, чтобы прийти в ужас: меньше чем за один год такой богатый край, как Бессарабия, был окончательно разорен!  Не раз мысленно возвращаюсь я к этому последнему году, прожитому в Бессарабии и не нахожу ответа на вопрос: что это - головотяпство, вредительство, злоба, глупость или гениальнейшая дальновидность?  
…
Лёка Титарев - молодой, недалекий, но очень старательный и полный самых благих намерений парень, был направлен агрономом в большое село Котюжаны-Маре, километрах в 25-30 от Сорок. Ознакомившись с положением и настроением умов местного населения, он пришел в ужас и поспешил в уезд, в Сороки, с докладом о том, что происходит в подведомственном ему селе. А то, что там происходило, действительно давало повод бить тревогу! Люди, деморализованные натуральными поставка­ми, которые растут, как «драконовы зубы», режут напропалую коров и волов. Рассуждают они примерно так: «С земли пришлось сдать столько, что себе ничего не осталось. Землю, значит, обрабатывать не стоит - все равно ничего не получишь! Следовательно, волов надо зарезать, так как продать их невозможно: нет на них покупателей. Да и деньги... Никак не поймешь, деньги они или нет? Опять же, и кормить скот нечем. Что же касается коров, то говорят, что государству придется сдать и молоко, и масло, и мясо, и даже кожу. Никто не может себе представить, путем какого фоку­са с живой коровы можно сдать полкожи и центнер мяса (я сама куда позже постигла, каким путем можно это устроить)? А значит, и корову надо тоже зарезать».  Агроном без всяких комментариев просто привел статистические данные: летом, до «освобождения», было 2400 голов крупного рогатого скота - волов и коров, а к осени осталось едва 800... Собаки так объелись мясом, что едва шевелятся.  Я видела агронома после подачи докладной записки. На нем, как говорится, лица не было! Он был бледен как мел...  За него так взялись, что полетели пух и перья! Как он смел распространять подобные клеветнические выдумки, имеющие целью спровоцировать акты вредительства?! Сейчас же он должен вернуться на место, подсчитать все и выступить с докладом о том, каким толчком было освобождение народного хозяйства! Иначе - тюрьма сроком не меньше чем на десять лет!  Через неделю он выступил с докладом: скота вместо 2400 голов было уже около трех тысяч! Вообще выражение «а не то - десять лет», как грозовая туча, нависло над всеми. И никто не мог понять: за что и почему может на него обрушиться закон. Само понятие «преступление» стало совсем непонятным.  Шоферы-механики, вызванные для переподготовки, ознакомившись с новыми механизмами, вырази­ли недоумение, обнаружив, что то масло не поступает, потому что отверстие не просверлено, то швы расходятся:  
- Это и есть, наверное, так называемый стахановский метод работы - лишь бы поскорее!»
Уже будучи в ссылке и находясь в бегах, Евфросиния Антоновна, фермер-хозяин до мозга костей, будет немало удивляться и ужасаться тому, что увидит в советских колхозах Сибири: «Удивлялась я деревням, бывшим некогда большими, а сейчас напоминавшими лунный пейзаж - подполья и кучи битого кирпича. Помню - Алексеевка. По всему видно, что были тут широкие улицы, большие богатые дома, на что указывают обширные, облицованные кирпичом, подвалы, а теперь от дома до дома полверсты. Ни двора, ни забора. Кладбище! Да еще такое, где уже побывали мародеры. Спрашиваю:  
-Что тут произошло?
В ответ - косой взор и нечто невразумительное:
- Ушли в город.
От такой богатой и удобной земли? От бескрайних полей и лугов? Одним словом - от хозяйства? От достатка? Да! Нельзя быть богатым. Хозяев надо уничтожать. Человек себе не враг: никто не стремится стать бедным. Зачем заставляют людей ходить вверх ногами? Зачем требуют, чтобы они уверовали, что так лучше? Результат: поля пустуют, села превращаются в кладбища. Где хлеб, который могли бы здесь сеять? Где скот, который мог бы здесь пастись? Об этом ду­мала я, сидя на развалинах деревни.  
А сколько еще подобных алексеевок попадалось мне на пути!
…Судя по тому, как стремительно наступает весна, и лето не заставит себя долго ждать. Но никаких признаков полевых работ. И, однако, не скажешь, чтобы поля были пусты. Напротив! Куда ни глянь, маячат одинокие фигурки: дети, женщины, реже - мужчины. Если присмотреться, то замечаешь, что они наклоняются, что-то собирают. Но что? Ага, наверное, сморчки. У нас по весне их на стерне видимо-невидимо! Но нет, сморчки собирали бы в лукошки, короба, ведра, а тут что-то в котомки суют. И не только на стерне, но и на картофельном поле. Ясно видно, что они роются в грязи и выбирают пропущенную при копке картошку - мягкую, водянистую гниль. Но что это? Где-то вдалеке послышался тоненький голосок:  
- И-и-и-о-е-и-и-и!
Фигурки, разбросанные по полю, заметались и кинулись в сторону недалекого колка - березового перелеска.Тут я разглядела, в чем дело. Какой-то всадник тяжело скакал по размокшей стерне на лошади, разбрасывающей мокрую землю копытами. «Вот-те и на! Опричник это, что ли?» - с удивлением подумала я, глядя на поднятый им переполох. Похоже было, что дело обстоит именно так. Только у этого опричника к сед­лу были приторочены не метла и песья голова, а с пол­дюжины котомок - от крошечной сумки до порядочной торбы!  Я не понимала, чем помешали этому опричнику дети и старухи, собиравшие сморчки или что бы там ни было? Мое недоумение было разрешено в ближайшей же деревне. Удивляясь моей наивности, человек, к которому я обратилась с вопросом, объяснил:  
- Люди ходят на жниво и собирают прошлогодние колоски, а конные объездчики следят, чтобы они это­го не делали: их избивают, отнимают зерно, штрафу­ют.
- Но отчего же, Боже мой? Всюду нужда, голод... Отчего лишать людей этой горсти зерна?
- Позволь нам, так мы все разбредемся по полям. Кто же будет работать? Трудодень - это палочка на бумаге. За этой палочкой ничего нет или от силы грамм 100, то есть опять же ничего, так как за харчи все равно взыщут. А за день колосками можно насобирать килограммов десять зерна.
- Но зерно, что в колосках, все равно пропадет?
- И так потери велики, а если отдать людям то, что осталось неподобранным, так они еще хуже подбирать будут.
- Людей нет, лошадей нет... А тут верховые носятся!
- Для этого и люди, и лошади найдутся. А ты, тетка, проходи лучше! С тобою тут и до беды недолго.
…Как плохо убран хлеб! На каждом повороте - широкий огрех, вот целая полоса пропущена, а вот долинка, скошенная вручную и неубранная: гниет в валках хлеб... И невольно вспоминаю деревню, через которую только что прошла: потемневшие от голода люди, худущий, косматый, вываленный в навозе скот, кости вот-вот проткнут кожу.
…Не спеша шагаю по подсохшей уже полевой дороге. Меня обогнала группа ребятишек - должно быть, школьники со своим учителем. Они идут в том же направлении. Вот они рассыпались вдоль... Вдоль чего? Неужели это целый массив неубранной пшеницы? Да, это так. Учитель что-то кричит. Сильный ветер рвет в клочья его слова. Но я понимаю все и без слов...  Ребята опускаются на корточки; то тут, то там крутится дымок. Вот вспыхнуло неяркое в солнечном свете пламя, и через минуту-другую низко над землей заклубился дым, и рыжим змеем с голубовато-бурым хвостом покатился огонь по полю.  Я стояла, точно жена Лота, обращенная в соляной столп. А учитель со своими помощниками пошел дальше, разбрасывая ногами снопы искр и облака черно­го пепла. Ветер гнал огонь и, казалось, вслед огню гнал и поджигателей, возглавляемых учителем. На фоне черного пепла ярко выделялись растрескавшиеся побелевшие или оранжевые, чуть поджаренные зерна пшеницы. На черном фоне они казались особенно крупными.  Долго стояла я, опираясь на свой посох, и смотрела вслед удаляющемуся палу. От вида черного поля все вокруг почернело. В ушах вместо песни жаворонка слышался лишь треск огня.  Весна пахла пожарищем. Долго я не могла забыть этого непонятного мероприятия, меня преследовал вид голодных людей и еще более голодного скота. И я ничего не понимала.  
…Крикливые, воинственные лозунги мозолят глаза на всех правленческих зданиях. Транспаранты, натянутые над улицей, хлюпают на ветру выцветшими по­лотнищами. Молодежь согнали в кульстаны (барак в поле, вдали от села), и там они чего-то ждали. Чего? Не то семян, не то контролера над семенами, не то технику, еще не отремонтированную.  Время шло. Время бежало. И тут началась горяч­ка, аврал: «Выполним досрочно!» Без техники. Без горючего. Кое-где приспособили газогенераторы, и трактор изрыгал тучи искр от березовых чурок. Но в большинстве случаев техника стояла на приколе, а выполнять обязательства выпало коровам и, разумеется, женщинам, детям.  Это была кошмарная весна! На каждом шагу пест­рели лозунги: «Наш хлеб - удар по фашистам!», «Поможем Армии!», «Посевная - это наш участок фронта!» Что было в ту пору на фронте, тогда я даже не пыталась представить, зато картины этого тылового фронта глубоко врезались в мою память. Навсегда!  Моросит холодный дождь. Слякоть. В такую погоду не работают, но приказано помогать армии. И помогают.  От взлохмаченных мокрых лошаденок валит пар. Мальчишка лет восьми-девяти, весь в мыле, трусит рядом: картуз, сбившийся набок, упирается в покрасневшие уши. Где-то лежат раскисшие, непомерно тяжелые обутки, и мальчишка трусит босиком, время от времени очищая борону. Борон две, и мальчонка не успевает встряхнуть обе, а они набирают комья пырея с мокрой землей и окончательно плывут поверху. Малыш останавливает лошадей и пытается поднять борону на попа. Покрасневшие тонкие детские ручонки бледнеют от напряжения, но сил не хватает, и борона опять шлепается, еле оторвавшись от земли. Картуз сполз, закрывая нос, виден только растянувшийся, как щель, рот, и трудяга плачет в голос:  
- Ма-а-а-мка-а!
…Пашут большой участок залежи. Должно быть, под свеклу. Жарко. Участок разбит на отдельные «загон­ки». Их около десятка. В каждой загонке - плуг, в каждом плуге - корова. Даже привычным к ярму волам весной, особенно в жаркую погоду, тяжело в борозде... Что же сказать о корове?! Не скажу, что мне не было жаль и женщин, ведь пахари-то все исключительно женщины. Жаль! Очень жаль. Но корову - больше.  Шлея рассчитана на лошадь, с коровы она сползает: верх перескакивает через холку, низ жмет на горло. Корова, пройдя несколько шагов, с хрипом валится в борозду. Встает на колени и - снова падает. Язык вывален изо рта. С него тянутся длинные нити слюны. В выпученных, налитых кровью глазах - страх, удивление, боль. И еще - упрек.  Корова дойная. Вымя, растертое в кровь, болтается. Женщина ломает руки и голосит, ведь горем будет и то, что не справится с работой, и то, что от этой работы пропадет у нее молоко. Ведь корова - корми­лица семьи. Весной вся надежда на молоко, которым можно забелить пареную крапиву и лебеду - единственное питание тех, кто должен и армию накормить, и фашистов разгромить…»  

Уже в послевоенные годы Молотов признается, что главная победа большевиков была не в 1945 году, а 1930-м, не над Гитлером, а над русским крестьянином. Страшное и потрясающее признание.

Какова же была цель столь тотального, безжалостного и словно безумного разрушения хозяйства собственной страны? – спросим мы. Цель – всё та же, неизменная: переплавка народа в человеческую массу, человека в бессловесного раба, робота, дающего план. Цель – уничтожение человека-хозяина, здорового и сильного, пользуясь терминологий Столыпина, самостоятельного и ответственного. Ибо такой человек, имея свое хозяйство, своё дело, живёт своим разумом и не нуждается в указках малограмотных погонщиков. Ибо такой человек независим и осознаёт не только обязанности свои, но и права. Ибо такой человек – личность. А личностей не должно остаться в мире, разделённом на рабов и правителей. Личность опасна, поскольку мыслит и действует по-своему и может в какой-то момент выйти из-под контроля и оказать сопротивление. Вот, почему уничтожение человека-хозяина было необходимо для осуществляемого эксперимента. Вдобавок деревня, как хранилище и питательная среда самобытности и исконных традиций народа, деревня, в отличие от города-муравейника не поддающаяся унификации, обезличиванию, в своём живом и естественном состоянии никак не вписывалась в «новый мир». И это ещё задолго до большевиков вывели их предтечи. «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса причислял крестьян к самым реакционным слоям мелких собственников, которые хотят повернуть колесо истории назад. И не кто-нибудь, а самолично Энгельс именовал сельских жителей не иначе как «варварской расой». А ещё раньше французские якобинцы аттестовали крестьян, как «свинский сброд, отвратительных диких животных, подлежащих истреблению». Русское крестьянство было истреблено не во имя индустриализации или иных «государственных» целей, но принесено в жертву той силе и тому глобальному плану, который стоял в основе русской (равно как и французской) революции.