Автор: Виктор Ларионов
Дата: 2014-04-20 00:01

Трудная задача написать пасхальный рассказ. Как будто все темы в достаточной мере исчерпаны, как колодец аравийского оазиса после прохождения большого каравана. Колокольный звон со всеми малиновыми перезвонами гулами, плывущими над степными, лесными и речными просторами родной земли использован давно не только выдающимися представителями отечественной литературы, но и гигантской армией маленьких журнальных и газетных работников пера. Использованы и пасхальные столы (дореволюционные) с их огромными копчеными окороками, утыканными гвоздикой, полуаршинными куличами, с воткнутыми в них бумажными розами, сырными и вареными пасхами с миндалем и цукатами с длинными гранеными бутылками шустовской рябиновки. Использованы и сверкающие радостно детские глазки и раскаяние в эту ночь - грешника, всевозможные счастливые встречи и сюрпризы вроде выигрыша в лотерею, радость бедняка, - (дореволюционного эмигранта, или пореволюционного - безразлично).  Слезы печали, радости и счастья, любовь к прекрасной незнакомке, любовь к ближнему, любовь к дальним - ко всему человечеству - все это далеко уже не ново.  Самые волнующие темы теперь никого не волнуют: например - Пасха в окопах, пасхальная ночь в подвале ГПУ, Заутреня в Бутырках, светлая Заутреня в Кубанской степи, Пасха в Галлиполи, когда разговлялись четвертью банки английских консервов (из обезьяньего мяса) - все это, или почти все пережил каждый из нас самолично, а что касается нашей молодой смены, то ее вообще трудно чем либо удивить...Но особенно трудно было писать о Пасхе в Париже. Там у парижан этот великий праздник – торжество вечной жизни и победы света над тьмой совершенно не ощущается. Настроения такого, как бывало у нас на Руси (в доброе старое время) и в помине нет. Появятся кое где в витринах кондитерских сахарные и шоколадные яйца, начиненные дрожа, или желтенький кривоногий цыпленок стандартного типа - вот и все.

А сам город Париж живет своею обычной жизнью: сплошной вереницей, обгоняя друг друга, скользят роскошные авто, сияя хромовой сталью и никелем, перевозят по кольцу бульваров и по зеркальному асфальту Елисейских полей - последние новинки мод, драгоценные меха и брильянты, чековые книжки и туго набитые бумажники хищных, толстых банкиров, спекулянтов политики и биржи, американских миллионеров,  индийских набобов, просто международных жуликов, их жен и любовниц, женскую красоту и размалеванное, подправленное в «институтах красоты» женское безобразие.  А в ночи яркие рекламы режут разноцветными молниями черное небо: «Казино де Пари» - песенки несравненной Мистангэт! «фолли Бержер», «Рай и Ад», «Бал Табаран», бесчисленные ревю и кафе сияют призывными, манящими огнями. На углах‚ утонувших в автомобильном перегаре фобургов, на углах Клиши и узеньких ведущих в гору улочек Монмартра жмутся вечно голодные и дешевые жрицы любви. Над старым Монмартром‚ над всем грешным городом, над бедностью, над пороком, над человеческими страстями – низкими и возвышенными высится белый храм священного сердца, но и этот белый храм в эту пасхальную ночь - ничего, или почти ничего не говорит нашему русскому сердцу.  Оставим в эту ночь душный, пыльный город с спустимся в метро и доедем до последней его остановки. Заглянем в Медон, Кламар, Аньер в старый Севр - в «русские» предместья. Там, в маленьких садочках в тихих улочках, куда не долетает вечный парижский шум, на русскую, православную Пасху всегда пышно и сказочно быстро расцветает сирень. От ее пьяного и густого аромата становится как-то радостно – тревожно на душе. В поздний час Заутрени, давно уже спят коренные обитатели этих предместий - французы и на улицах слышны только русские голоса. Звонкий девичий смех совсем как где-нибудь в далеком Белгороде, Изюме или Конотопе.  Как хорошо в эту ночь думать о далекой родине и ощущать здесь, вне времени и пространства ее незримое бытие.  Из открытых окон русской церковки плывут первые песнопения Заутрени, словно скрывающие неземную радость.  Зажигаются огоньки восковых свечек, отражаются веселыми искорками в серых глазах, отливаются золотом на русых девичьих косах. Толпа одета празднично: мужчины не в шоферских робах, не в рабочих «блё», а в выходных костюмах, женщины и девушки в белых платьях. Крестный ход уже вышел из храма и в наступившей тишине слышен лишь шорох каштановых листьев. Торжественно молчание молящихся. Сколько в русской толпе серьезных, сосредоточенных, подавленных скрытой думой, преждевременно морщинистых. скорбных и усталых лиц... Как часто слеза горя или далекого воспоминания сбегает непрошенная и стыдливая. В эту великую ночь сознается и ощущается вечность, поэтому радостна даже печаль. Хочется благословить жизнь со всем ее страданием в прошлом и в настоящем, провозгласить ей Осанна, даже если впереди не остается никаких надежд  
«Не жалею. не зову, не плачу
Все пройдет. как белых яблонь дым»…
Батюшка, исхудалый в молитве и в посте, молодой монах, всегда скромный, застенчивый и незаметный, обретает в эту ночь величие, чудесную какую-то силу, волю и радость. Незримыми токами передается эта радость в толпу. Он не видит стоящих перед ним людей, не различает лиц, он видит лишь огоньки свечей, сливающихся в море света, безбрежное море вечности… он приподнимается на амвон над толпой, простирает руку, поднимает медленно ввысь тяжелый, медный крест к Востоку… Дрожит и вибрирует от волнения его вдохновленный голос:  
- Святая Русь, Христос Воскресе!
В маленькой русской церкви парижского предместья нет колоколов, поэтому они и не гудят торжественно, радостно и победно.

Виктор Ларионов
Газета «Новое Слово» Берлин №33(519), воскресенье, 25 апреля 1943 года, с.4.