У гроба Царя Александра III



Автор: Г. Лейхтенбергский
Дата: 2015-08-16 01:34
Двадцатаго октября 1894 г. въ Ливадіи скончался Императоръ Александръ III. Для несенія дежурствъ при тѣлѣ Государя, когда перевозили его изъ Севастополя въ Петербургъ, отъ войскъ гвардіи было наряжено по одному штабъ- и оберъ- офицеру отъ старшей шефской части каждаго рода войскъ: пѣхоты, кавалеріи, артиллеріи и инженерныхъ войскъ. Грустные и унылые, ѣхали мы, восемъ человѣкъ, до Севастополя; грустны и унылы были лица всѣхъ встрѣчавшихся намъ въ пути. Прибывъ въ Севастополь, мы стали у помоста всѣ четверо на дежурство. 



 Вотъ медленно подходитъ къ пристани броненосецъ «Георгій Побѣдоносецъ», пришвартовывается у нея, подъ хватающіе за душу звуки «Коль Славенъ» выносится гробъ съ бренными останками Царя-Миротворца на берегъ и устанавливается на приготовленномъ помостѣ. Съ головными уборами на « молитву», съ обнаженнымъ оружіемъ, опущеннымъ концомъ къ землѣ, подошли мы къ угламъ гроба и стали — штабъ-офицеры въ головахъ, оберъ-офицеры въ ногахъ, и простояли всю панихиду, отслуженную въ присутствіи всей царской фамиліи. Прозвучала «вѣчная память». Гробъ поднятъ и отнесенъ въ траурный вагонъ, долженствующій везти его въ столицу. Днемъ поѣздъ тронулся въ дальній путь. У гроба, утопавшаго въ цвѣтахъ, постоянно дежурило много лицъ: три лица свиты, два придворныхъ чина, два гвардейскихъ офицера, два отъ мѣстныхъ войскъ округа, два нижнихъ чина отъ тѣхъ же войскъ, два дворцовыхъ гренадера и три-четыре человѣка отъ духовенства. На остановкахъ въ большихъ городахъ двери вагона открывались и служились торжественныя панихиды, на которыя императрица Марія Ѳедоровна неизмѣнно входила въ вагонъ и одна отстаивала въ глубокомъ горѣ все богослуженіе внутри вагона. Да больше ни для кого не было бы мѣста. Видъ этого глубокаго, искренняго горя потрясающе западалъ въ душу тѣхъ, кто, несъ очередныя дежурства, имѣлъ грустный случай быть свидѣтелемъ его въ непосредственной близости.  Богослуженія эти были, понятно, парадныя, всѣ власти налицо въ мундирахъ, орденахъ и проч., но общая грусть была такъ сильна, что и въ этой парадной обстановкѣ ощущалось общее грустное чувство, часто при другихъ парадныхъ случаяхъ отсутствующее.  Было очень тѣсно, особенно ночью, когда всѣ спали, и приходилось переодѣваться въ парадную форму, а отдыхать послѣ утомительныхъ дежурствъ было неудобно, но сознаніе, что мы исполняли свой нравственный долгъ по совѣсти, поддерживало во всѣхъ насъ необходимую энергію.  Въ одномъ вагонѣ съ нами ѣхалъ отецъ Іоаннъ Кронштадтскій, и когда случалось ночью проходить по коридору, и онъ не молился у гроба почившаго императора, то его обыкновенно можно было встрѣтить стоящимъ у окна и смотрящимъ въ уходящую даль, на небо и звѣзды: какая-то особенно вдохновенная, тихая, но вмѣстѣ съ тѣмъ ясная грусть свѣтилась въ глазахъ этого необыкновеннаго человѣка. Простой въ обращеніи и скромно одѣтый, онъ мало подходилъ къ парадной обстановкѣ офиціальныхъ панихидъ, да на нихъ рѣдко и показывался, приходя молиться, когда никто не видѣлъ, кромѣ уменьшаемаго на ночное время дежурства.  Въ такой обстановкѣ прошло до самаго Петербурга это путешествіе, казавшееся безконечнымъ и крайне тяжелымъ. Съ самаго юга, отъ лазурныхъ береговъ Крыма до сѣраго петербургскаго сѣвера, печальный поѣздъ прорѣзалъ необъятную ширь родной земли, и ѣхавшіе въ немъ могли повсюду убѣждатъся воочію въ силѣ тѣхъ невидимыхъ нитей, которыя неизмѣнно соединяютъ русский народъ со своими царями, а съ почившимъ богатыремъ въ особенности. Впечатлѣнія эти были глубоки и сильны, но самое неизгладимое впечатлѣніе на тѣхъ, кому довелось быть тому свидѣтелемъ, произвела одна панихида на станціи Поныри Московско-Курской желѣзной дороги.

 

 Какъ сейчасъ помню, получаемъ телеграмму, что населеніе мѣстечка Поныри проситъ разрѣшенія отслужить панихиду при проходѣ поѣзда. Остановка эта не была предусмотрѣна и приходилась среди ночи. Послали отвѣтъ, что поѣздъ не останавливается. На слѣдующей станціи опять телеграмма: убѣдительно просятъ остановить поѣздъ и отслужить панихиду. Въ концѣ концовъ разрѣшеніе было дано, и поѣздъ остановился на станціи Поныри часовъ въ пять утра (а можетъ быть и въ четыре, точно не помню). Мнѣ пришла очередь быть дежурнымъ часовымъ въ это время, и вотъ чему я былъ очевидецъ. Отодвинулись дверцы вагона и въ него ворвалась предразсвѣтная холодная мгла дождливаго октябрьскаго утра; вмѣсто разшитыхъ золотомъ и блещущихъ галунами мундировъ — пришедшая издалека сѣрая толпа простыхъ бѣдныхъ крестьянъ, стоящихъ на колѣняхъ въ лужахъ воды; ни одной форменной фуражки, кромѣ развѣ полицейскаго урядника; вмѣсто духовенства въ парчевыхъ ризахъ и драгоцѣнныхъ митрахъ — скромный, сѣрый, какъ и все окружающее, деревенскій священникъ съ развѣвающимися по вѣтру космами сѣдыхъ волосъ и такой же скромный дьячекъ. Прерывающимся отъ волненія голосомъ читаетъ священникъ слова молитвъ; такимъ же голосомъ отвѣчаетъ ему дьячекъ; къ концу панихиды голосъ священника начинаетъ дрожать и прерывается плачемъ и всхлипываніями, а стоящая на колѣняхъ толпа въ одинъ голосъ громко рыдаетъ подъ дождемъ и вѣтромъ, задувающимъ грошевыя свѣчи. На словахъ вѣчной памяти голосъ священника совершенно срывается въ неудержимый плачъ... Двери вагона задвигаются, и поѣздъ плавно уноситъ на сѣверъ бренные останки того, съ кѣмъ такъ очевидно и искренне былъ связанъ оставшійся позади на колѣняхъ сѣрый, православный народъ, слезами неподдѣльнаго горя провожавший своего любимаго царя.  У присутствовавшихъ въ вагонѣ при этой сценѣ поголовно у всѣхъ глаза были полны слезъ, и они унесли навсегда какое-то отрадное воспоминаніе о чистомъ, никакими условностями не связанномъ чувствѣ, проявленномъ обитателями Понырей и свидѣтельствующемъ, что для этихъ безхитростныхъ душъ «единеніе царя съ народомъ» было не отвлеченной теоріей, не звукомъ пустымъ, а глубокой, искренней и естественной необходимостью.  Для «имѣющихъ уши, чтобы слышать, и очи, чтобы видѣть», не надо было ни сребряныхъ и иныхъ вѣнковъ, постоянно приносимыхъ въ траурный вагонъ, ни сосредоточенныхъ лицъ офиціальнаго и провинціальнаго міра, ни безконечныхъ крестьянскихъ обозовъ, днемъ ли, или ночью неизмѣнно останавливающихся при проходѣ поѣзда (причемъ возницы падали ницъ на колѣни, истово крестясь на мчавшійся мимо вагонъ съ большимъ бѣлымъ крестомъ на дверяхъ), ни иныхъ проявленій народной и общественной скорби, — для нихъ одна панихида въ Поныряхъ была цѣльнымъ и сильнѣйшимъ откровеніемъ того, что простой народъ перечувствовалъ въ эти скорбные дни, и какъ сильна его любовь къ своимъ государямъ.  Другой такой панихиды намъ уже не пришлось видѣть на всемъ печальномъ пути, но и эта одна оставила неизгладимое на всю жизнь впечатлѣніе.  

 Герцогъ Г. Лейхтенбергскій. 
Историческій Вѣстникъ. Апрѣль, 1914 г.