Автор: Трушнович А.Р.
Дата: 2014-05-16 01:19

Эпидемия абортов. У закона об исключительном праве женщины распоряжаться своей беременностью, кроме морально-этической стороны, была и другая – ослабление Русского народа. Процент его прироста, как и прироста южных и восточных славянских народов, был намного выше, чем у народов Запада. Всероссийская эпидемия абортов оказала враждебным Россiи силам немалую помощь. Остановлюсь на цифрах, которыми располагаю, поскольку правдивой статистики при большевиках не существовало. Цифры, приводящие в восторг наивных интеллигентов и плитиков на Западе, - подделка, служащая агитации, или подгонка под речи вождей, называвших фальшивые цифры. Читая эти данные, мы говорили: «Вот будут смеяться на Западе! Наши умники, очевидно, уверены, что там дураки сидят». К сожалению, ошибались мы, а в выигрыше оказывались «наши умники». На Западе коммунистической лжи очень многие верили. 

 Я уверен, что знаю условия, по крайней мере, в десяти районах СССР, где бывал, работал или о которых рссказывали коллеги-врачи. Но ограничусь собственной практикой в Приморско-Ахтарском районе, население которого в 1927-1930 годах составляло не более 30 000 человек. Производство абортов разрешалось только в больничной обстановке после прохождения абортной комиссии. Комиссию не проходили те, кто был в состонии внести определённую плату. В годы коллективизации такая возможность была в основном у жён ответработников (они обычно от платы уклонялись), так что большинство женщин проходило комиссию. На ней председательствовала представительница женотдела райкома. Представительницы сель- или стансовета проверяли женщин с социальной и имущественной точек зрения. Врач входил в комиссию как эксперт: он должен был определить беременность и установить медицинские противопоказания.  Беднякам и работницам разрешался безплатный аборт. Другие платили в зависимости от своей зарплаты. С крестьян, пока они обладали собственностью, - с окладного листа. С жён лишенцев, кулаков и высланных, то есть людей ограбленных и самых нищих, брали самую высокую плату.  Жён материально обеспеченных, бездетных или имеющих только одного ребёнка комиссия старалась от аборта отговорить, но почти всегда безуспешно: женщины хорошо знали, что по закону им отказать не могут. Можно было только ставить техническое препятствие, сказать, что в больнице сейчас нет мест, или указать на несуществующие на самом деле противопоказания. Но всё это было пустой затеей: женщины уходили к акушеркам, делавшим аборты нелегально, или к знахаркам, или сама вызывала кровотечение.  Какие мотивы преобладали у женщин, не желавших иметь детей? До начала коллективизации можно было услышать:  

- Муж не желает…
- Муж бросил…
- На что мне дети? Я работаю, кто будет с ними возиться?
- Нет мужа.
- Не захотел жениться.
- Сегодня он здесь, а завтра его след простыл!

Эти молодые женщины, в особенности работницы, мелкие служащие, батрачки, зарегестрированные в ЗАГСе, даже не производили впечатление замужних – таким ничтожным казался советский брак. Даже у коммунисток или активисток, членов комиссии, невольно вырывалась фраза:

-- Как же, говорите, бросил? Ведь вы же в церкви венчались!

 После того как началась коллективизация, причиной стали нужда, голод, неуверенность в завтрашнем дне. Отказов в абортах больше не было. Люди едва держались на ногах. А сколько их лежало на земле, истощённых голодом до предела, ожидая очереди в комиссию?! Немало женщин умирало после абортов… Сколько же было абортов в нашем районе за четыре года? С октября 1927 по сентябрь 1931 года я, согласно записям в операционном журнале, произвёл 714 абортов. Второй врач – больше девятисот (одно время я по совместительству работал санитарным врачом и абортов не делал). Довольно часто мы давали возможность «набить руку» врачам амбулатории, довольные, что кто-то хотябы на время освобождает нас от этой отвратительной работы. Каждый год к нам на практику приезжало по четыре студента, каждый делал не менее десяти абортов, которые записывались на его имя.  В станице были две пожилые опытные акушерки, делавшие большое количество абортов нелегально. Мы об их практике имели точные сведения, но ничего против этого не предпринимали, поскольку работали они не хуже врачей. К ним обращалось немало женщин, не желавших, чтобы об аборте стало известно «всему свету», боявшихся пропустить сроки, поскольку места в больнице надо было ожидать долго.  Об одной из акушерок, жившей исключительно за счёт абортов, у меня были довольно точные сведения. Она делала как минимум один аборт в день, хотя вернее было бы назвать большую цифру. У второй акушерки пациенток было ещё больше. Исключим выходные дни и ограничимся тремя сотнями абортов в год на каждую. В районе нелегально производили аборты фельдшера, акушерки, амбулаторные врачи. Не менее пятисот абортов делали знахарки и сами заберменевшие женщины, но и здесь точных данных у меня нет. Однако общую, повторяю, самую минимальную, цифру подсчитать нетрудно.  На эту тему врачами собран огромный материал. Почти во всех областях, а в особенности областных больницах, есть музеи «инструментов», которыми пользовались знахари и сами женщины для произведения абортов. Корешки, предварительно смоченные в йодной настойке, вязальные спицы, рыбные кости…Эти массовые, истнно подпольные аборты были подлинным бичом больниц. В день иногда привозили трёх женщин с кровотечением. Сколько мы их не допрашивали, кем произведена «операция», они всегда брали вину на себя, зная, что отвечать за это не будут. Выдавали виновных только в исключительных случаях.  Был страшный случай. Амбулаторный врач прислал к нам больную с диагнозом сепсиса. Мать одиннадцати детей пролежала восемь дней дома, не желая вызывать врача. Муж не знал причины её болезни. Когда мы ей сказали, что она умирает, она созналась, что ей «сделала» бабка химическим карандашом, но назвать бабку, и умирая, отказалась.  Характерно также взаимоотношение между материальным обеспечением народа и количеством абортов. В операционной нашей областной больницы в 1926 году произведено (округлённо) 2500 абортов; в 1927 году – 3300; в 1928 году- 4200; в 1929 – 5000. Чем ближе коллективизация, тем больше абортов. Люди постоянно недоедали, стали ходить как тени, о детях не могли и думать. 

Коммунистическая эротика

С самого начала советской власти атмосфера была насыщена грубой, пошлой эротикой. Дно городских трущоб, уголовные преступники, всякий сброд, начавший управлять страной, принесли с собой привычные им понятия о морали. Правящий класс и его карательные органы жили по принципу свободной любви, не прикрытой никакими масками. 

 Несколько наших студентов, побывавших в Питере на Путиловском заводе, расспрашивали рабочих, помнят ли они «всесоюзного старосту» товарища Калинина? Мишку? Как же не помнить? Пьяница; бывало, и под станком пьяный валялся. Вечно бутылка из кармана торчала. Он мне пять рублей должен остался, в Москву приеду – морду набью. Да только он, проклятый, в Кремле забаррикодировался, разжирел, с комсомолками балуется…  У этого Мишки Калинина было множество «мадамочек», а одну из них мы имели счастье лицезреть и слушать в начале 1934 года в московской консерватории. Когда она стала исполнять какой-то романс, по залу прнёсся шёпот: «Любовь Калинина».  Половая распущенность у большинства людей вызывала скорее отвращение. Поэтому развращать начали другими способами.  В 1922 году я несколько раз присутствовал на выступлениях общества «Долой стыд». Совершенно голый, украшенный только лентой с надписью «Долой стыд», оратор на площади Краснодара кричал с трибуны:  

-- Долой мещанство! Долой поповский обман! Мы, коммунары, не нуждаемся в одежде, прикрывающей красоту тела! Мы дети солнца и воздуха!

 Проходя там вечером, я увидел поваленную трибуну, «сына солнца и воздуха» избили. В другой раз мы с женой видели, как из трамвая, ругаясь и отплёвываясь, выскакивает публика. В вагон ввалилась группа голых «детей солнца и воздуха», и возмущённые люди спасались от них бегством. Опыт не удался, выступления апостолов советской морали вызвали такое возмущение, что властям пришлось прекратить это безстыдство. Распространение половой распущенности приняли на себя школы, художественная и научно-популярная литература. В школах преподование полового вопроса без религиозно-нравственных начал развращало. К тому же, у учителей не было возможности применять к ученикам меры воздействия, они должны были терпеть дефективных и морально распущенных детей, развращавших других. От ругательств, пошлых рассказов и анекдотов на сексуальные темы, которые учащиеся употребляли в своём обиходе, становилось жутко.  В том, что разложение народа было запланировано сверху, сомневаться не приходится. Возьмём хотя бы писательницу и представительницу советской власти за границей члена ЦК партии А. Колонтай. Первая в мiре женщина-посол агитировала за «свободнуую любовь» и проповедовала идею «стакана воды» (совершить половой акт – всё равно что выпить стакан воды). Разве могла бы она без одобрения или указания сверху проповедовать эти гнусные идеи?  Разрушать семью большевики старались и иными способами. Под лозунгом раскрепощения женщин закрепощали их по-иному, заманивая в клубы, обязывая присутствовать на разных собраниях, приглашая на увеселения, создавая для них целый ряд должностных мест председательниц, делегаток, депутаток, женорганизаторш разных степеней, уполномоченых, выборных, просто состоящих в комиссиях, тройках – всего не перечесть. Жаль, что женский митинг в начале революции невозможно было увековечить в кинокартине. Как-то в президиум притащили горшки, которые в знак «раскрепощения» под визг, вой и крики «Долой горшки!» разбила исступлённая женская толпа. Кто из этих активисток мог предпологать, что горшки останутся горшками, но варить в них будет нечего? Из-за перегрузок «общественными нагрузками» женщин в семьях возникали ссоры. Мужей, протестовавших против постоянного отсутствия жён, вызывали в совет, в комитет, где им делали внушения, упрекали их в консервантизме и собственничестве.  Некоторое отрезвление властей наступило ещё в предшествовавшие коллективизации годы. Начался подлинный матриархат, когда фамилия отца была неизвестна и юридическим лицом становилась мать. Немалый страх нагнало широкое распространение венерических заболеваний. 

Хулиганство

Нет ничего удивительного, что в государстве, где правящий класс лишен любых религиозно-моральных принципов, вспыхивали настоящие эпидемии хулиганства. Борьба с хулиганством серьезно не велась, и уголовные преступники, в отличие от “политических”, чувствовали себя в тюрьме чуть ли не как в доме отдыха. Хулиганство тоже рассматривалось с политической и классовой точки зрения. Если хулиган принадлежал к “социально чуждому элементу”, то в приговоре преобладали фразы: “вылазка классового врага”, “разложившийся социально чуждый элемент”, “плесень пережитков буржуазного строя”. Врачи и медицинский персонал могли бы написать тома о “хамодержавии”, будучи или его жертвами, или свидетелями. Приведу лишь несколько характерных примеров.  Молодые врачи и студенты моего курса были на практике в Анапе. Там в санатории лечился видный коммунист, заведующий “коммунхоза” Ленинградского горсовета. Он был заядлый “шутник”. Любимой его шуткой было подойти к врачу или сестре сзади, поддать коленом пониже спины и одновременно хлопнуть по затылку. И ни у кого не хватало смелости воспротивиться, пока студент нашего вуза, коммунист, за такую “шутку” его не избил. Дело разбиралось в конфликтной комиссии Анапского райкома партии, которая вынесла студенту выговор с занесением в личное дело за то, что он “не понял пролетарской шутки, оскорбил товарища и тем выявил свое отчуждение от пролетарской среды”.  Бывший красный партизан приехал за 32 версты за нашей акушеркой. Просидев ночь у роженицы, акушерка к утру приняла роды и попросила отвезти ее назад. Бывший красный воин ответил: “Пешком дойдешь, а приставать будешь — получишь по шее”.  В 1926 году я работал студентом-практикантом в сельской больнице. Как-то я перевязывал ребенка одного члена совета, у которого были заслуги перед революцией. Меня предупредили, что он всех матерно ругает. Подневольный советский человек знает, какие моральные мучения приходится переносить при таких повторяющихся ежедневно сценах. Если он не позволит себя унизить — угрожает увольнение, под него начнут подкапываться, могут донести в ГПУ, в особенности если его прошлое, с коммунистической точки зрения, политически неблагонадежно. А у какого порядочного русского человека прошлое “политически благонадежно”?  Я перевязывал мальчика и вдруг услышал: “Поскорей перевязывай!” — и ругательство вполголоса. Я промолчал, но решил произвести опыт и перевязывал нарочно медленно, а когда он снова собрался хамить, рявкнул:  

— Чего пасть разинул? Сейчас табуреткой по башке дам!

 От неожиданности он остолбенел и во время моего дежурства больше не показывался. Очевидно, решил, что и у меня “заслуги перед революцией”, если и я позволяю себе хамство. Но “опыт” мог окончиться для меня печально, как минимум — исключением из ВУЗа. Во время моей практики в больницу еженедельно поступало по нескольку человек, избитых хулиганами. Пожилого учителя избили до бессознательного состояния железными прутьями. На перевязку приходил старик-крестьянин с колотыми и резаными ранами, полученными от хулиганов. Группы молодых людей в возрасте от 17 до 24 лет терроризировали всю деревню.  После того как увеселительные, культурные и полукультурные учреждения стали государственными, то есть попали в управление партии и перешли к агитпропу райкома, центром советской жизни стали клубы, с первого же дня превратившиеся в рассадник грязи и хулиганства, где полы были покрыты слоем подсолнечной шелухи, где было невыносимо от ругательств, рева громкоговорителей, передающих агитки.  Зимой, после какого-то представления, народ темным вечером выходил из клуба под хохот стоявших снаружи парней. Оказалось, что ступеньки обмерзли, многие падали и ушибались, приводя в восторг эту молодежь. Вечером меня вызвали в больницу: у упавшей со ступенек женщины начались преждевременные роды.  Культурный уровень пролеткульта как нельзя лучше был у нас проиллюстрирован в 1931 году. В клубе землехозрабочих стоял дорогой рояль, отобранный у наших знакомых. Каждый, кому не лень, барабанил по клавишам, и инструмент приходил в негодность, что не слишком огорчало завклубом. Но когда завелась мода садиться на клавиши и играть задом, он решил, что это некультурно, и велел кузнецу проделать дыры в крышках рояля, продеть в них цепь и навесить амбарный замок. На этот культурно-исторический экспонат мы и другие ходили специально смотреть.  На основании всего лично пережитого, услышанного и прочитанного за первые 14 лет коммунистической власти мы сделали вывод, что хулиганство вызвано, в первую очередь, сознательным разрушением государственной властью религиозно-нравственных устоев народа. Диктатура пролетариата привела к материальному и культурному обнищанию. Она навязала свой “культурный уровень” всем российским народам в той же степени, в какой она распространила на них свою физическую власть.  Иногда раздавались голоса, что в задачи советской власти должно войти поднятие культуры правящего класса чуть не до уровня дореволюционного трудового интеллигента. Однако тип “нового человека” должен был обладать совершенно другими качествами, порожденными антирелигиозной пропагандой, доносами, убийствами, бесчеловечным отношением к целым народам. Хулиганство и дикие нравы воспитывались на личном примере власть имущих. 

Трушнович Александр Рудольфович. Воспоминания корниловца (1914-1934). (отрывок)