Белая Россия - Либеральный консерватизм как средство выхода из тупика. Часть первая

Либеральный консерватизм как средство выхода из тупика. Часть первая

Автор: В.Г.Хандорин
Дата: 2013-09-25 22:04

Исторические корни спора.

Уже 170 лет продолжается спор мужей русской интеллигенции: куда нам идти – следом за Европой или каким-то своим путём? К этому спору вели и ведут исторические реалии России. Средневековая мессианская идея православного Третьего Рима, отторгавшая всё западное как еретическое, исчерпала себя уже в XVII веке и лишь усиливала вековую отсталость старомосковской Руси. Совершённый Петром Великим крутой поворот к девизу «учиться у Европы» тоже не обошёлся без издержек. При всём прагматизме его целей – достичь уровня европейского развития и завоевать достойное место в ряду великих держав, – и при том, что добиться этих целей удалось (первой – почти, второй – совершенно), – произошёл разрыв культурной традиции. Вестернизация русской дворянской элиты в XVIII веке оторвала её от народа: если старомосковские бояре и дворяне, живя комфортнее крестьян и посадских, при этом говорили с ними на одном языке, одевались и питались по одной моде, мыслили теми же понятиями и следовали тем же обычаям, – то теперешние господа стали для собственного народа кем-то вроде чужестранцев. И этот разрыв, пожалуй, был первой ниточкой, что привела впоследствии к революции.

Либеральные идеи, в форме вольтерьянства и масонства, русское просвещённое дворянство усвоило в том же веке от Европы. Но ранние конституционные проекты того века («верховников» во главе с князем Д.М. Голицыным, затем графа Н.И. Панина и Д.И. Фонвизина) всего лишь предлагали ограничить монархию властью аристократии. Более либеральные проекты М.М. Сперанского и Н.Н. Новосильцева, инициированные самим Александром I (так и не решившимся провести их в жизнь), уже относятся к XIX веку и навеяны влиянием Французской революции, – как и исходившие от оппозиции далеко идущие планы декабристов Н. Муравьёва и П. Пестеля. При этом план Пестеля наследовал радикальную якобинскую традицию и прямо предвосхищал отдельные черты большевизма (истребление царской семьи, революционная диктатура, ограничение помещичьей собственности и др.).

Не удивительно, что неудавшийся путч декабристов 1825 г. стал первым тревожным звонком, заставившим монархию в корне пересмотреть государственную идеологию. Отныне западный путь неумолимо вёл к революции. Поднятый на щит Николаем I новый девиз «православия, самодержавия и народности» означал по сути первую попытку синтеза двух крайностей: не отрицая западных культурных традиций и научно-технических новаций, отгородиться железным занавесом от европейского политического либерализма и найти точки опоры в национальной истории. Отсюда курс на возрождение патриотизма, необходимость которого понимала ещё Екатерина Великая и отстаивали М.В. Ломоносов, А.В. Суворов и Н.М. Карамзин, но недооценили по недомыслию Павел I и Александр I. Именно Николай обязал придворных после ста лет перерыва говорить по-русски; именно при нём было ликвидировано немецкое засилье в Академии наук (в которой с 1725 до 1844 г. было всего 3 русских члена). Не случайно новая идеология нашла определённый отклик у таких национальных гениев, как А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь. Но чрезмерный консерватизм николаевской политики, отставание полицейско-бюрократической системы Империи от потребностей времени и отрыв её от народа (когда сам Николай I признавал, что «Империей правят столоначальники») обрекли потомков на отступления от неё в ходе Великих освободительных реформ Александра II и ускоренных революционной смутой 1905 г. преобразований С.Ю. Витте и П.А. Столыпина, носивших выраженный либеральный характер, хотя и чередовавшихся (в перерыве) с попыткой возрождения самой идеологии в эпоху реакции Александра III.

2. Зарождение либерального консерватизма

Иную, более живую трансформацию получила идея «третьего пути», синтеза национального с западным в сознании патриотической части либеральной интеллигенции (до второй четверти XIX в. мы можем говорить в основном лишь о просвещённом дворянстве – именно в николаевскую эпоху по сути сформировалась, с учётом новых разночинных слоёв, русская интеллигенция в современном понимании этого слова – как социальный слой потомственных представителей интеллектуальных профессий, не занятых на службе в аппарате государственной власти). Ими стали славянофилы, первыми предпринявшие поиск сочетания либеральной идеи с национальной традицией. Эта историческая опора была найдена прежде всего в старомосковских Земских соборах, при всём их совещательном характере, сословности и случайности созывов символизировавших живое общение и «совет» царя с представителями народа, минуя бюрократическое «средостение». Совещательное представительство при наличии гражданских свобод, но с сохранением традиционной самодержавной власти царя – вот в чём виделся славянофилам ближайший идеал. Кроме того, в противоположность безрелигиозности либеральных западников, унаследовавших от Вольтера пусть не агрессивное, но ироничное отношение к религии и церкви в форме эпикурейского атеизма или в лучшем случае деизма, они ставили во главу угла вожделённой земской соборности именно православие.

Их оппоненты-западники, рассуждавшие по принципу «зачем изобретать колесо», смеялись над их «наивностью» (и действительно, в их взглядах было много наивного, начиная с огульной критики реформ Петра и кончая идеализацией сельской общины и русской «соборности») и называли «реакционными романтиками». Но были ли они сами прагматиками, механически проецируя на Россию западную модель развития и не видя в исторических особенностях Отечества ничего, кроме отсталости? История показала, что нет.

К концу царствования государя-реформатора Александра IIпрактически всем стало ясно, что его освободительные реформы (и прежде всего земские) неизбежно должны быть увенчаны неким подобием конституции (по сути, обсуждался лишь вопрос о её рамках, сами же проекты разрабатывались в правящих верхах начиная с 1863 г.). Как свидетельствуют документы, в 70-е годы об этом поговаривали (и не только) уже не одни либеральные сановники типа Д.А. Милютина и М.Т. Лорис-Меликова, но даже такие консервативные зубры, как В.А. Долгоруков, П.А. Шувалов и А.Е. Тимашёв. По иронии судьбы, одобренный Александром II в урезанном виде проект Лорис-Меликова о привлечении выборных представителей в редакционные комиссии по выработке дальнейшего плана реформ, который мог стать шагом к конституции (даже Ленин это признавал), был направлен им для ознакомления комитету министров утром 1 марта 1881 г. В тот же день сам Царь-Освободитель был убит террористами-народовольцами.

Совершённое руками жаждавших революции левых, это убийство на поверку оказалось выгодно правым: как сказал позднее один из них, дворцовый комендант и друг Александра III генерал П.А. Черевин, «я всей своей карьерой обязан Александру II, и всё-таки скажу: хорошо, что его убрали, иначе, с своим либерализмом до чего бы он довёл Россию»[1]. План политических реформ был решительно похерен его преемником (последним по счёту стал навеянный славянофилами проект Земского собора графа Н.П. Игнатьева 1882 г., стоивший ему министерского кресла). Вопрос отодвинулся более чем на 20 лет, чтобы решиться в1905 г. уже не добровольным почином власти (что лишь приумножило бы её моральный авторитет), а быть вырванным у монархии революционной смутой.

Почти все русские императоры (даже Александр II), за исключением, пожалуй, двоих – Екатерины Великой (в ранние годы) и Александра I (на протяжении всей жизни) – по воспитанию и взглядам были убеждёнными сторонниками самодержавия (Павлу I либеральные взгляды пытался привить его воспитатель Н.И. Панин, но безуспешно). И даже Екатерина пришла в позднейшие годы к мысли о естественности самодержавия для России, используя при этом идею своего любимого мыслителя Ш. Монтескье о зависимости государственного строя от размеров государства и иных географических факторов (согласно этой теории, демократия органична для малых государств с компактным населением и благоприятным климатом, но не для стран с огромной протяжённостью, редким населением на пространстве и сложными природно-климатическими условиями). Недаром Николай II в трагические для монархии дни февраля–марта 1917 г. заметил, что для роли конституционного монарха «надо было иметь другое воспитание»: казалось психологически проще отречься от престола, чем играть роль ограниченного парламентом и конституцией государя.

Но были ли на высоте сами либералы (не говоря об одержимых революцией социалистах), когда власть наконец открыла дверь для диалога с обществом? Увы, большинство из них упорно продолжали стремиться в кратчайшие сроки внедрить на родине западные образцы. Они верили в традиционную для либералов, восходящую к веку Просвещения теорию линейного поступательного прогресса в жизни общества. Цвет тогдашней интеллигенции оказался в кадетской партии, охваченной парламентским максимализмом и хотя отрицавшей революционное насилие, но готовой к союзу с революционными социалистами для усиления давления на правительство, добивавшейся отмены репрессий по отношению к террористам, планомерно срывавшей работу 1-й и 2-й Дум «народного гнева» в 1906–1907 гг. и отказывавшейся от конструктивного диалога даже с Витте и Столыпиным (не говоря о более правых деятелях правительства) под предлогом их «реакционности». И мало кому приходила в голову простая мысль, что как нельзя сажать пальму и розу в тундре и тайге, так нельзя и механически переносить на иную почву милые им либерально-демократические идеалы.

Иную парадигму либерализма, духовно наследовавшую славянофилам, но более прагматичную и деловую, представляли октябристы во главе с А.И. Гучковым и М.В. Родзянко, а также расходившиеся с ними по частным вопросам «умеренно правые» националисты В.В. Шульгина. Крупнейший исследователь истории русского либерализма, эмигрант В.В. Леонтович провёл любопытную параллель между октябристами и современными немецкими христианскими демократами, для которых также характерны сочетание либерализма с консерватизмом, религиозность и учёт национальных традиций[2]. В отличие от славянофилов, октябристы в новых условиях допускали определённые заимствования с Запада и считали оптимальной для России модель дуалистической монархии, декларированную Манифестом 17 октября 1905 г. и заимствованную у кайзеровской Германии и Австро-Венгрии (но с бОльшими ограничениями избирательного права). Именно эта модель обеспечивала, на их взгляд, разумный баланс парламентаризма и волеизъявления народа с сильной царской властью, представлявшей наиболее устойчивый в России традиционный политический институт, наиболее доступный пониманию народа и легитимный в его глазах. В социально-экономических же воззрениях октябристы, как отметил первым тот же Леонтович, были, напротив, наиболее последовательными, «классическими» либералами, отстаивая минимизацию вмешательства государства в экономику, неприкосновенность частной собственности (в том числе помещичьей) и активно поддерживая столыпинский курс на развитие частнособственнического землевладения крестьян, – в противоположность кадетам, представлявшим в этом отношении «неолиберальную» эклектику либерализма и социализма, что выражалось в положительном отношении к государственному регулированию, требованиях ограничения помещичьей собственности «трудовой нормой» и защите крестьянской общины (последнее было явным влиянием народнических взглядов). Отношение октябристов к социалистам вообще (не говоря об их террористическом крыле) было, в отличие от кадетского, резко отрицательным, никакими «союзниками» в политической борьбе они их не считали даже из тактических соображений.

Не случайно именно октябристы (и несколько более консервативные националисты) служили главной политической опорой П.А. Столыпина – пожалуй, единственного государственного деятеля в истории России, являвшего образец успешного сочетания либерализма в экономике и умеренного парламентаризма (при всех вынужденных нарушениях, подобных акции 3 июня 1907 г.) с политическим курсом «твёрдой руки» и жёстким подавлением революционной крамолы.

После событий 1905 г. и правое крыло кадетской партии стало сближаться по своим взглядам с октябристами по социально-экономическим взглядам и отношению к социалистам. Один из видных представителей этого крыла, сибирский кадет И.В. Михайловский писал: «Государство не может и не должно быть нянькой для взрослых людей, не может заменить личной инициативы» и прозорливо называл социалистический идеал государства «полицейским»[3]. Не случайно лидер этого крыла П.Б. Струве стал инициатором знаменитого сборника «Вехи», призывавшим интеллигенцию к повороту от жёсткой оппозиции царской власти к конструктивному сотрудничеству с ней. Однако большинство кадетской партии и её руководство во главе с П.Н. Милюковым отвергли тогда этот путь и подвергли авторов сборника жёсткой критике. В конце концов это привело П.Б. Струве в 1915 г. к разрыву с партией.

Уместно отметить, что для обеих ветвей дореволюционного либерализма была характерна твёрдая великодержавная позиция в национальном вопросе, базировавшаяся на территориальной целостности Империи при гражданском равноправии инородцев (собственно, единственным этническим меньшинством, подвергавшимся правовой дискриминации – да и то не по национальному, а по вероисповедному признаку – были евреи: но стоило еврею принять православие и стать «выкрестом», как он автоматически освобождался от всех правовых ограничений. Либералы выступали за отмену этих ограничений совсем, но следует признать, что в целом национальная политика Российской Империи была намного демократичнее, чем в обладавших куда более либеральным внутренним политическим устройством колониальных империях Запада: невозможно и представить себе, например, в министерском кресле правительства Великобритании индуса или бушмена, тогда как в России армянин М.Т. Лорис-Меликов был фактически первым министром на исходе царствования Александра II, выходцы из кавказской и туркестанской знати, не говоря уже об украинцах и прибалтийских немцах, сплошь и рядом занимали высокие посты в армии и нередко в административном аппарате). Даже кадеты, представлявшие левое крыло российского либерализма, ограничивались в национальной программе предоставлением областной автономии «инородцам», не посягая на территориальное единство Империи (следует напомнить, что ещё в период Польского восстания 1863 г. именно этот вопрос послужил основой окончательного размежевания между либералами, занявшими патриотическую позицию поддержки имперского правительства, и Герценом и социалистами, поддержавшими поляков). Лозунг «права наций на самоопределение вплоть до отделения», впоследствии способствовавший распаду СССР, был исключительной «прерогативой» революционных социалистических партий.

Лишь утрата правительством ясности политического курса и министерская чехарда периода Первой мировой войны привели октябристов и националистов к временному сближению с кадетами в оппозиции правительству в рамках «Прогрессивного блока» и требованию «ответственного министерства». Однако революция 1917 г., разрушившая все их планы и прожекты, коренным образом изменила ситуацию и нанесла мощный удар по либеральным иллюзиям.

3. Революция как крах западнических иллюзий. Белая идея как путь к синтезу национального и европейского

Революция 1917 года развеяла иллюзии западнического крыла либералов. Результатами падения монархии и демократической весны стали полнейшая дезорганизация государственной жизни, развал армии, анархия и хаос, и как итог – захват власти наиболее последовательной и экстремистской революционной партией большевиков, подвергнувшей страну чудовищным жертвам во имя небывалого социального эксперимента и утвердившей тоталитарную диктатуру мрачнее якобинской. Демократическая интеллигенция, много и красиво говорившая о благе народа как о высшем законе и своими действиями немало способствовавшая подготовке революции, но в сущности не знавшая и не понимавшая народной психологии, теперь оказалась в растерянности перед лицом разбушевавшейся стихии и не сумела противостоять разнузданной демагогии популистов. Сами либералы позднее со стыдом вспоминали о своём мартовском ликовании. По образному выражению философа В.В. Розанова, «насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои подбитые мехом шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, – но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены»[4].

Первыми очнулись кадеты, по сути перенявшие у рассыпавшейся после Февраля партии октябристов (значительная часть которых влилась в их ряды) идею разумного синтеза национального и западного. Но первые их попытки противостоять революционной вакханалии и поддержать генерала Л.Г. Корнилова были слишком робкими и неуверенными. Окончательно отрезвили их Октябрь и последовавшая бесславная кончина долгожданного детища либералов – Учредительного собрания. Резолюция кадетского ЦК в феврале 1918 г. сделала выводы: «1… Учредительное собрание…не было в состоянии осуществить принадлежавших ему функций и тем выполнить задачу восстановления в России порядка, и потому возобновление его деятельности должно быть сочтено нецелесообразным и ненужным… 2. Становится неотложно необходимым установление в той или иной мере сильной единоличной власти. 3. Только после установления нормальных условий жизни власть эта созовет свободно избранное Учредительное собрание»[5]. Майская партийная конференция 1918 г. подтвердила выводы ЦК. Наиболее последовательно по этому пути шли представители правого крыла партии, идеологом которых по сути стал покинувший партию ещё до революции П.Б. Струве[6]. Крутой поворот в их настроениях отчётливо выразил блестящий сибирский публицист В.А. Жардецкий: «Может быть, государство Русское ближайших столетий (выделено мной – В.Х.) будет весьма далёким от тех широких надежд, в которых мерещилось нам его будущее в марте 1917 г. Но это несравненно лучше, нежели если оно умрёт совершенно»[7]. Позднее он же писал, призывая политиков к прагматизму: «Идея демократии должна быть понимаема не в площадном смысле… Наиболее полезное и нужное для народа государственное и общественное устройство – то именно, которое соответствует данному, а не выдуманному уровню его общественного и культурного быта и политического развития (выделено мной – В.Х.)… Примерка сшитой не по плечу и бестолковыми портными государственно-правовой одежды была русским народом испытана в 1917 году. Так или иначе, он эту одежду сбросил», – заключал Жардецкий, добавляя, что не поняли этого только эсеры, вобравшие в себя «всю оскомину русской революционной словесности»[8]. Другой видный кадет С.П. Мокринский отметил, что «всякая система…хороша или дурна в зависимости от того, подходит она или нет к общим политическим условиям страны и культурному уровню развития населения»[9]. Идейным кредо кадетов стал приоритет воссоздания общероссийской государственности над демократией и партийно-классовыми интересами: «Нельзя говорить…о защите интересов того или другого отдельного класса, раз не обеспечено самое бытие необходимой совокупности классов, то есть государства»[10].

Но какой быть единоличной власти? Будучи прагматиками, кадеты не придавали решающего значения форме правления, видя в ней лишь оболочку, и понимали, что идея монархии несвоевременна. К тому же, уязвимым местом был вопрос о кандидатуре монарха в условиях «двойного» отречения Николая II и великого князя Михаила. Именно поэтому они выдвинули в дальнейшем уклончивый лозунг «непредрешения» формы власти на будущее. На текущий же период, в условиях разворачивавшейся гражданской войны, естественным выходом виделась военная диктатура. К этому выводу практически одновременно пришли осенью 1918 г. совещание кадетского ЦК в Яссах и II Восточная конференция партии в Омске, его приняли созданные по инициативе кадетов коалиционные организации межпартийного типа – Национальный центр и Омский национальный блок и с готовностью поддержали деловые предпринимательские круги. В условиях утраты практически всеми партиями морального авторитета в эпоху Временного правительства, единственной силой в России, способной организовать и возглавить сопротивление большевизму, оказалось офицерство. Вокруг него сплотились казачество, буржуазия, дворянство, духовенство, государственно настроенная часть интеллигенции во главе с кадетами, отторгнувшая большевизм часть рабочих (на Урале) и наиболее зажиточных крестьян (в Сибири и на Севере, где не было помещиков).

При этом, выдвигая лозунг созыва Национального (или Учредительного) собрания после победы над большевиками, кадеты выступали категорически против возрождения того Учредительного собрания, которое было распущено большевиками, по причине несвоевременностиего избрания в обстановке народной смуты. Ведомый кадетами Всероссийский Национальный центр в своей резолюции констатировал, что «Учредительное собрание в том составе, котором оно избрано было в 1917 году…лишено последующими событиями должного авторитета в стране и не может содействовать восстановлению государства Российского»[11]. Как писал В.Н. Пепеляев, оно «скомпрометировано несколько раз»: распространением избирательного права на солдат, чего нет ни в одной демократии мира, обстановкой большевистского произвола, в которой происходили выборы, и тем, что при своём открытии «в момент величайшего национальногобедствия напевало Интернационал», и констатировал, что разгон этого собрания доказал его политическое бессилие, а партия эсеров, которых он назвал «социалистическими Маниловыми», «хватается за этот призрак и хочет посадить его за один стол с живыми людьми»[12]. Н.И. Астров называл стремление эсеров возродить Учредительное собрание «попыткой воскрешения непохороненного трупа», а образованную в Омске «всероссийскую» демократическую коалиционную Директорию (свергнутую в дальнейшем переворотом Колчака) – «гнилой комбинацией»; другой кадетский лидер В.А. Степанов назвал Директорию «совдепчиком», а созванный эсерами в Екатеринбурге съезд членов Учредительного собрания, которому они пытались придать государственно-правовой характер – «не то что непогребённым трупом, а ногой от трупа»[13]. Фиаско незрелой российской демократии было налицо. Как писал Г.К. Гинс, «80 % абсентеизма (неявки избирателей – В.Х.) при выборах в городские самоуправления достаточно ясно показали, как устало население от постоянных выборов, как равнодушно оно относилось ко всяким представительствам»[14]. По словам одной из кадетских газет, в условиях всеобщих выборов в малограмотной крестьянской России неподготовленные депутаты новых земств и городских дум в той же мере имитируют деятельность представительных органов, «как статисты на подмостках театра изображают народ»[15].

Позицию кадетов подтвердил недолгий бесславный опыт коалиционной демократической власти, претендовавшей на роль всероссийской, в лице омской Директории. Итогом стал организованный при их активном участии военный переворот 18 ноября 1918 г. и диктатура Верховного правителя адмирала А.В. Колчака, признанного в этом качестве Белым движением всей России. Кадетская партия и руководимые ею Национальный центр и Омский блок стали главной политической опорой власти Колчака, Деникина и других региональных военных белогвардейских лидеров, их деятели занимали виднейшие посты в их правительствах и административном аппарате, участвовали в разработке законов (так, ключевые роли играли в правительстве Колчака кадеты В.Н. Пепеляев, Г.Г. Тельберг, Г.К. Гинс, в общественной и пропагандистской поддержке колчаковского режима – В.А. Жардецкий, А.С. Белоруссов-Белецкий, А.К. Клафтон, Н.В. Устрялов, в «особом совещании» Деникина – Н.И. Астров, М.М. Фёдоров, в правительстве Врангеля – П.Б. Струве, в окружении Юденича – А.В. Карташёв, и т.д.). Сам П.Н. Милюков, недавний трубадур либеральной демократии, призвал к безоговорочной поддержке диктатуры Колчака и Деникина и «против формального ограничения фактического диктатора какой-либо коллективной волей, пока его дело не сделано»[16]. Порой кадеты оказывались правее самого Колчака (в частности, выступая против одобренного им в сентябре 1919 г. проекта созыва Государственного земского совещания под предлогом «несвоевременности» любого, даже совещательного общенационального представительства).

Дальнейшими последовательными шагами кадетов в этом направлении стали: а) отказ от идеи «партийного» правительства», в котором министры, по словам Г.Г. Тельберга, зависимы от «партийных директив и партийной дисциплины», что неизбежно делает кабинет министров орудием междоусобной борьбы партий во вред общегосударственной идее[17]; б) возрождение лозунга «армия вне политики» (как ни парадоксально внешне это звучало в условиях гражданской войны), с запретом военным и служащим правоохранительных органов вступать в партии и участвовать в выборах; в) изменение проектируемой избирательной системы с пропорциональной на мажоритарную, с отменой выборов по партийным спискам и повышением возрастного ценза (эти шаги нашли отражение в проекте созданной Колчаком и состоявшей из юристов-кадетов комиссии по разработке вопросов, связанных с подготовкой к выборам в будущее Национальное собрание после победы над большевиками[18]). На практике эти идеи были частично реализованы в колчаковском законе 1919 г. об изменении порядка земских и городских выборов, при этом в земствах даже восстанавливалась дореволюционная двухступенчатая система выборов. Кадеты даже предлагали правительству временно восстановить имущественный ценз (!) на муниципальных выборах с целью повышения профессионализма органов самоуправления[19]. Вместе с тем, они по-прежнему резко осуждали идеи социалистических партий об ограничении избирательных и других гражданских прав представителей «цензовых» (имущих) слоёв населения как особом пути «социалистической демократии», на практике представлявшем сословный строй наизнанку.

Большинство кадетов были принципиальными противниками федерализма и сторонниками унитарного государства. В полемике с социалистами-федералистами они резонно указывали, что история знает лишь примеры федеративных (или конфедеративных) государств, сложившихся в процессе объединения из раздробленности (США, Германия, Швейцария, Индия, Мексика), но не из унитарных государств, каким всегда являлась Россия, для которой подобные проекты могут стать лишь путём к дезинтеграции и распаду[20].

Отход от прежней демократии характерен и в поддержке ими восстановления упразднённых Временным правительством в 1917 г. местных органов правительственного надзора за школами. При этом, вопреки советским штампам о «реакционности» белогвардейской политики, то же правительство Колчака тратило по сравнению с большевиками громадные средства на просвещение и культуру в ущерб даже злободневной агитационно-пропагандистской работе[21], и стремилось по возможности действовать в правовом поле (несмотря на гражданскую войну и вынужденный белый террор), возродив Сенат (его присутствия были восстановлены и на Юге) и впервые распространив деятельность судов присяжных на Восточную Сибирь и Дальний Восток. Сохранялась и достаточно широкая свобода печати (при запрете критики верховного носителя власти). Это сочеталось с прагматизмом в использовании А.В. Колчаком и позднее П.Н. Врангелем «царских» профессионалов администрации, жандармерии и полицейского сыска[22] (к сожалению, на это не решился страдавший «старорежимными» либеральными предрассудками А.И. Деникин).

Весьма знаковым становится в это время идейный поворот кадетов от свойственного российским «западникам» (в духе всё той же идеологии эпохи Просвещения) преклонения перед материальным прогрессом, безразличного отношения к религии и предубеждения против «клерикализма» к сближению с православной церковью в поисках духовной «смычки» с народом, осознание воспитательного значения религии с учётом национального российского менталитета. Видя в ней необходимое связующее звено с народом, «Сибирская речь» образно формулировала: «Мост от интеллигента к крестьянину лежит через религию»[23]. III Восточная партконференция кадетов в мае 1919 г. приняла резолюцию о поддержке православной церкви как «хранительницы исторического бытия духовного лица России» при соблюдении свободы совести[24]. В армии Колчака осенью 1919 г. формировались добровольческие дружины Святого Креста при активной поддержке кадетской прессы.

Характерно, что в вопросах социально-экономических большинство кадетов в этот период, напротив, отказались от присущей им ранее тенденции смешения либерализма с отдельными положениями социалистических теорий и эволюционировали в сторону классического либерализма октябристов. Не отвергая ставшего неизбежным отчуждения большей части помещичьих земель за выкуп (до «трудовой» или «потребительской» нормы, с оговоркой неприкосновенности образцовых имений и технических заведений), они, во-первых, делали основную ставку теперь не на это (рассматривая само отчуждение лишь как уступку чаяниям крестьян, практически малоэффективную), а на развитие агрикультуры, помощь земледельцам в технической модернизации сельского хозяйства; и, во-вторых, отказались от присущей им до революции поддержки крестьянской общины, решительно сделав ставку на развитие столыпинской политики поощрения частных фермерских хозяйств[25].

Резко выступали кадеты против эсеровских (не говоря уже о советских) опытов государственного регулирования экономики, допуская лишь таможенные пошлины для поощрения отечественного производителя. В.А. Жардецкий напоминал, что именно развитие капитализма породило избыток доходов государства, сделавший возможным социальную помощь правительств обездоленным; социалисты же увидели в этом «начало конца индивидуалистического общества» и стали пропагандировать уравнительно-распределительный строй, который он аттестовал как «рай запуганного бездельника». Отмечая, что временное вынужденное государственное регулирование хозяйственной деятельности было порождено мировой войной, он констатировал, что в обстановке прогрессирующей разрухи увлечение данным опытом «угрожает расколотить надолго остатки хозяйственной системы», лучшим примером чему был доведённый большевиками до абсурда «военный коммунизм»[26]. Обосновывалась кадетами и бессмысленность борьбы со «спекуляцией» в условиях рынка и свободных цен, когда сами контролирующие органы констатировали в отчётах: «Опыт последнего времени показал, что всякие запретные меры лишь…развивают спекуляцию»[27]. Это, однако, нисколько не расходилось с вниманием кадетов и белых правительств к рабочему вопросу, восстановлением деятельности бирж труда, больничных касс и даже поощрением профсоюзов, при условии их отказа от политической деятельности.

Вот основные начала экономической политики, принятые Государственным экономическим совещанием при правительстве Колчака 2 декабря 1918 г.: «1. Отказ от заранее зафиксированных цен. Излишнее вздутие цен должно регулироваться планомерным выпуском на рынок продуктов… 2-й принцип – отказ от реквизиций, к которым можно прибегать только в самых крайних случаях и преимущественно в прифронтовой полосе… 3-й принцип – полное уничтожение всяких ограничений ввоза и вывоза… 4-й принцип – желательно сокращение монополий, так как этот вид государственного хозяйства, требуя создания чрезвычайно громоздкого административного аппарата, поглощает огромные денежные средства… 5-й принцип – возможное сокращение хозяйственной деятельности казны в будущем. 6-й и последний – это контроль над покупками и перевозками продуктов»[28]. И действительно, на территории белых, где восстанавливались свободная торговля и свободные цены, не было присущей советской России первых лет ужасающей разрухи, голода и тотальных дефицитов, а на ряде уральских заводов при белых впервые после революции возросла производительность труда[29].

Показателен и отказ кадетов в эти годы от присущего им ранее (как и большинству старой русской интеллигенции), сближавшего их с социалистами «народопоклонства». Тезис о «грехе интеллигенции перед народом» сменился тезисами о «грехе интеллигенции перед родиной»[30] и о коллективной ответственности интеллигенции, как наиболее образованного класса, за национальную катастрофу 1917 года[31]. «Обоготворение народа, – указывали они, – практически вылилось в отрицание обязанностей со стороны масс»[32].

Пожалуй, неизменной в целом оставалась лишь внешнеполитическая линия кадетов, ориентированная на союз с Антантой, отстаивание великодержавных имперских принципов целостности России в рамках дореволюционных границ (за исключением этнической Польши и с признанием областной автономии прочих национальных окраин) и отрицание социалистического лозунга «права наций на самоопределение». Можно дискутировать о том, была ли своевременной и «гибкой» такая позиция в условиях фактического распада империи после революции и в период острейшего вооружённого противостояния с большевиками, – но несомненно, что позиция этих окраин, разрозненных и слабых, не могла сыграть существенной роли в гражданской войне. К тому же, на практике лозунг «права самоопределения» не признавался до окончания Второй мировой войны ни одной из великих держав, владевших порой обширными колониями. Поэтому П.Б. Струве подчеркивал, что «борьба с большевизмом не может вестись за счёт силы и единства России»[33]. При этом и белогвардейские вожди, и их кадетские политические советники не посягали на гражданское равноправие «инородцев» (как уже говорилось, демократичная национальная политика и ранее выгодно отличала Российскую империю от колониальных держав Запада, в которых национальная эксплуатация контрастировала с внутренним демократизмом политического устройства, опять же в зеркальной противоположности с Россией).

Подводя итог, можно резюмировать, что на данном крутом переломе истории России даже либеральные западники в подавляющем большинстве совершили резкий крен и стали на позиции либерального консерватизма, соединения либеральной идеи с национальным историческим опытом и традициями, что ранее было свойственно лишь «либеральным почвенникам» – славянофилам, а затем октябристам. В том, что этот путь не победил на данном историческом этапе, «проиграв» демагогам-большевикам, основных причин две (собственно, как и в проигрыше гражданской войны в целом): 1) поворот либералов на этот путь оказался запоздалым, более того – в обстановке стремительного развития событий были лишь намечены его общие контуры, разработка основных практических шагов вплоть до 1920 г. (врангелевский закон о земле) откладывалась на послевоенное Национальное собрание, а время не ждало; 2) либеральные консерваторы и белогвардейцы (что, собственно, одно и то же) проиграли большевикам информационную, пропагандистскую войну, не сумев (несмотря на все усилия колчаковских Осведверха и Русского бюро печати и деникинского Освага) достаточно эффективно «перестроить» методы своей агитации для широких слоёв народа.

Белое движение осталось в истории России наиболее героической эпохой либерального консерватизма, и высшим этапом его успехов стал 1919 год с оглушительными победами армий Колчака и Деникина и консолидацией всего движения вокруг Верховного правителя адмирала Колчака. Показательно при этом, что его возглавили военные, а не какая-либо политическая партия (в отличие от противостоявшей им большевицкой диктатуры). Это объяснялось не столько самой обстановкой гражданской войны, сколько ответственностью кадетов и других политических сил антибольшевицкого толка за бесславную деятельность Временного правительства 1917 года и захват власти большевиками.

Продолжение...

Доктор исторических наук Владимир Геннадьевич Хандорин

[1] Пантелеев Л.Ф. Из эпохи крепостного права // Речь (СПб.). 1914. № 81. [2] Леонтович В.В. История либерализма в России (1762–1914 гг.). М., 1995. [3]Михайловский И.В. Культурная миссия юристов. Томск, 1910. С. 7; Его же. Очерки философии права. Томск, 1914. Т. 1. С. 168. [4] Розанов В.В. Революция и интеллигенция. Любое издание. [5] Думова Н.Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром (октябрь 1917 – 1920 гг.). М., 1982. С. 78. [6] Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи. М., 2008. [7] Сибирская речь (Омск). 1918. 21 янв. [8] Сибирская речь. 1919. 17 сент. [9] ГА РФ. Ф. р-176. Оп. 12. Д. 20. Л. 10. [10] Свободный край (Иркутск). 1919. 22 мая. [11] ГА РФ. Ф. р-5913. Оп. 1. Д. 276. Лл. 1–2. [12] Пепеляев В.Н. Привидение // Сибирская речь. 1918. 3 сент. [13] ГА РФ. Ф. р-5913. Оп. 1. Д. 600. Лл. 1–2; Д. 809. Лл. 1–4. [14] Гинс Г.К. Сибирь, союзники и Колчак. М., 2008. С. 363. [15] Свободный край. 1919. 4 июня.

Другие материалы из раздела Современное общество

Предыдущее:	Тайная война против народа России
Следующее:	Либеральный консерватизм как средство выхода из тупика. Часть вторая
Лучшее по просмотрам:	В России двадцать семь улиц Сталина
Последнее:	Общество "Радонеж" против инициативы "Офицеров России" по восстановлению памятника Дзержинскому на Лубянке